Но мои доводы никого не убедили. Некоторые придерживались странной «теории»: чем больше посадят, тем лучше, потому что скорее поймут, что все это вреднейший для партии вздор.
— Нет, ни при каких обстоятельствах я не пойду по вашей дороге, — сказал я... Я так рассердился, что сказал им:
— Своими ложными показаниями вы уже совершили тяжелое преступление, за которое положена тюрьма...
На это мне иронически ответили:
— Посмотрим, как ты заговоришь через неделю!..
Обдумывая в эти дни свое положение, я пришел к мысли, что,
вероятно, некоторые из моих соседей по камере действительно замешаны в каких-то нехороших делах, а другие нарочно подсажены, чтобы «обрабатывать» новичков, психологически подготовлять их к подписыванию любой чепухи, тем самым облегчая задачу следователю»67.
Испытание внутренней тюрьмой НКВД Горбатов выдержал. На первый допрос следователь вызвал его через трое суток. Этот допрос условно можно назвать ознакомительно-вразумительным: следователь изучал подследственного, прощупывал его стойкость, крепость, а также готовность к сотрудничеству с ним, предлагая добровольно признаться в преступлениях и написать об этом письменно. В ответ на заявление Горбатова, что он никаких преступлений перед Родиной и партией не совершал, следователь издевательски заявил ему:
— Сначала все так говорят, а потом подумают хорошенько, вспомнят и напишут... Кому писать нечего —те на свободе, а ты — пиши...
В течение последующих суток таких допросов было несколько. Расстановка сил оставалась прежней: следователь ругался, угрожал отправить в Лефортово, если Горбатов не будет писать показания о своей преступной деятельности, но тот упорно стоял на своем. Тогда от угроз следователи перешли к делу — упрямого комбрига отправили на «перевоспитание» в Лефортовскую тюрьму.
«Моими соседями оказались комбриг «Б» и начальник одного из главных комитетов Наркомата торговли «К». Оба они уже написали и на себя и на других чепуху, подсунутую следователями. Предрекли и мне ту же участь, уверяя, что другого выхода нет. От их рассказов у меня по коже пробегали мурашки. Не верилось, что у нас может быть что-либо подобное
Мнение моих новых коллег было таково: лучше писать сразу, потому что все равно — не подпишешь сегодня, подпишешь через неделю или через полгода.
— Лучше умру, — сказал я, — чем оклевещу себя, а тем более других.
— У нас тоже было такое настроение, когда попали сюда, — ответили они мне.
— Прошло три дня. Начались вызовы к следователю. Сперва они ничем не отличались от допросов, которые были на Лубянке. Только следователь был здесь грубее, площадная брань и слова «изменник», «предатель» были больше в ходу.
— Напишешь. У нас не было и не будет таких, которые не пишут!
На четвертый день меня вызвал кто-то из начальников. Сначала он спокойно спросил, представляю ли я, к чему себя готовлю, хорошо ли это продумал и оценил? Потом, когда я ответил, что подумал обо всем, он сказал следователю: «Да, я с вами согласен!» — и вышел из комнаты.
На этот раз я долго не возвращался с допроса.
Когда я с трудом добрался до своей камеры, мои товарищи в один голос сказали:
— Вот! А это только начало.
А товарищ «Б» тихо мне сказал, покачав головой:
— Нужно ли все это?
Допросов с пристрастием было пять, с промежутком в двое-трое суток; иногда я возвращался в камеру на носилках. Затем дней двадцать мне давали отдышаться»68.
И далее Горбатов пишет: «Я знал, что было немало людей, отказавшихся подписать лживые показания, как отказался я. Но немногие из них смогли пережить избиения и пытки — почти все они умерли в тюрьме или тюремном лазарете... Люди, психически (но не морально) сломленные пытками, в большинстве своем были людьми достойными, заслуживающими уважения, но их нервная организация была хрупкой, их тело и воля не были закалены жизнью и они сдались. Нельзя их в этом винить...»69
Методика допросов с пристрастием в Лефортовской тюрьме была отработана до мелочей, о чем мы упоминали в предыдущих главах. Машина эта, как правило, не давала сбоев, принося обильную жатву в виде собственноручных признательных показаний от избиенных и многостраничных протоколов их допросов, составленных на базе этих признаний. Сбоев не было, за исключением отдельных случаев, о которых мы и ведем речь. На примере с Горбатовым это выглядело так:
«Мои товарищи, как ни были они мрачно настроены, передышку в допросах считали хорошим предзнаменованием.
Но вскоре меня стали опять вызывать на допросы, и их было тоже пять. Во время одного из них я случайно узнал, что фамилия моего изверга-следователя Столбунский14...
До сих пор в моих ушах звучит зловеще шипящий голос Столбунского, твердившего, когда меня, обессилевшего и окровавленного, уносили: «Подпишешь, подпишешь!»
Выдержал я эту муку во втором круге допросов. Дней двадцать меня опять не вызывали. Я был доволен своим поведением. Мои товарищи завидовали моей решимости, ругали и осуждали себя, и мне приходилось теперь их нравственно поддерживать. Но когда началась третья серия допросов, как хотелось мне поскорее умереть!»70
Горбатов далеко не одинок, говоря о своем желании умереть, лишь бы не испытывать далее выпавших на его долю физических мук, истязаний тела и духа. О том же самом мечтали многие узники Лефортова, все более и более теряющие надежду получить свободу и нормальную человеческую жизнь. Физические силы Горбатова, что вполне закономерно, тоже убывали, но его дух, стремление сохранить себя как личность, не позволяющую вытирать о себя ноги, были еще сравнительно высокими.
«Мои товарищи, потеряв надежду на мою победу, совсем пали духом. Однажды товарищ «Б» меня спросил:
— Неужели тебя и это не убеждает, что твое положение безвыходно?
— Нет, не убеждает, — ответил я. — Умирать буду, а все буду повторять: нет и нет!»
Ценой неимоверных физических и моральных усилий Александру Васильевичу Горбатову удалось сохранить свое лицо человека, гражданина, командира РККА и непокоренным дойти до суда. Что представлял собой этот суд (заседание Военной коллегии) конструкции Вышинского—Ульриха, о том немало сказано в новейших исследованиях российских историков. В частности, в серьезном труде О.Ф. Сувенирова «Трагедия РККА 1937—1938».
Но то говорят ученые мужи, изучавшие данную проблему в основном по архивным документам. Совсем другое дело послушать рассказ об этом судебном фарсе одного из подследственных, ожидавшего суда как манну небесную, как явление божье, призванное одарить его свободой и очистить от скверны клеветы, лжи, оговоров и наветов. У советских людей, особенно после принятия новой Конституции образца 1936 г. («Сталинской»), появилась некоторая надежда на соблюдение в стране правовых норм, на исполнение элементарных прав человека. На деле же все обстояло не так.
«Цосле трехмесячного перерыва в допросах, 8 мая 1939 года, в дверь нашей камеры вошел человек со списком в руках и приказал мне готовиться к выходу с вещами.
Радости моей не было конца. Товарищ «Б», уверенный, что меня выпускают на свободу, все спрашивал, не забыл ли я адрес его жены, просил передать ей, что он негодяй, не смог вытерпеть, подписал ложные обвинения, и просил, чтобы она его простила и знала, что он ее любит. Я ему обещал побывать у его жены и передать ей все, о чем он просит.
Безгранично радостный, шел я по коридорам тюрьмы... Остановились у какой-то двери. Один из сопровождающих ушел с докладом. Через минуту меня ввели в небольшой зал: я оказался перед судом военной коллегии.
За столом сидело трое. У председателя, что сидел в середине, я заметил на рукаве черного мундира широкую золотую нашивку. «Капитан 1 ранга» — подумал я. Радостное настроение меня не покидало, ибо я только того и хотел, чтобы в моём деле разобрался суд.
Суд длился четыре-пять минут. Были сверены моя фамилия, имя, отчество, год и место рождения. Потом председатель спросил:
— Почему вы не сознались на следствии в своих преступлениях?
— Я не совершал преступлений, потому мне не в чем было и сознаваться, — ответил я.
— Почему же на тебя показывают десять человек, уже сознавшихся и осужденных? — спросил председатель...
Меня вывели в коридор. Прошло минуты две. Меня снова ввели в зал и объявили приговор: пятнадцать лет заключения в тюрьме и лагере, плюс пять лет поражения в правах...
Это было так неожиданно, что я, где стоял, там и опустился на пол»71.
После объявления приговора Горбатова из Лефортовской тюрьмы перевели в Бутырскую. Там имелись специальные камеры, где заключенные ожидали своей отправки в исправительно-трудовые лагеря. А последних по всему Союзу ССР было превеликое множество. Никто из осужденных не знал, в какой из них он попадет. Однако чаще всего называли Дальний Восток и Крайний Север.
