На вскрытии оказалось, что сердце у Леонида Владимировича было вполне здорово. Легкая стенокардия была залечена, и, если бы не несчастный случай, с таким сердцем он прожил бы еще много лет.
Романтик
1
Николай с вечера нахлестался: пил долго, уже не шло, но он через силу вливал в себя дерущий глотку спирт, ругался с Венькой, будто тот сидел рядом, а не удрал вчера из поселка, стучал по столу кулаками, а то, притихнув вдруг, плакал пьяной слезой, просил Веньку остаться, не бросать его здесь одного и нес что-то такое о святости мужской дружбы, о подлости измены, которую во веки веков не простит. И уже не помнил, как повалился в одежде и валенках на топчан.
К утру он проснулся от холода, оторвал от подушки чугунную голову, спустил на пол ноги, и на мгновенье все качнулось, поплыло в глазах: колченогий стол со следами вчерашнего, пустой Венькин топчан, выбеленное морозом окошко, припадавшее прогнившим подоконником к самому полу, — словом, качнулась и поплыла вся грязная покосившаяся хибара с пометенным вспученным полом, с закопченными стенами, с железной печкой у порога и одним промерзлым, в инее, углом. Голая лампочка, свисавшая с потолка на проводе, оплетенном сажей, ржавенько осветила все это.
Пошатываясь, Николай прошел к столу, взял кружку — хотелось пить. Отхлебнул из кружки и тут же, передернувшись, выплюнул, — оказался спирт. С брезгливостью выплеснул в угол остаток, поплелся к порогу, где стояло ведро с водой. Сверху ведро затянуло коркой льда, Николай кружкой разбил лед, жадно напился. И совсем замерз от холодной воды. Надел полушубок и шапку, сел на свой топчан и закурил. Папиросный дым не таял в промерзлом воздухе хибары, пластался над столом, заволакивал лампочку.
— Сволочь!.. — зло сказал Николай, имея в виду уехавшего Веньку. — Скоти-и-ина, — снова сказал он, но уже с тоской, обиженно.
У него были основания костерить Веньку. Венька втравил его в это дело, перетащил из Полярного сюда. Николаю неплохо было в Полярном: работал на стройке, зарабатывал, был бригадиром, его уважали. Венька сбил его с толку, а сам оказался хлюпиком, бабой, размазней. Только начали работать, Венька тут же скис: неделю ничего не жрал, его мутило и выворачивало, и он предложил все бросить, вернуться в Полярное. Николай не соглашался. Венька презрел большую деньгу и уехал…
— Черт с тобой! — вслух сказал Николай. — Не пропаду…
Честно говоря, ему было не легче, чем Веньке: и ему не по себе от этой новой работенки. Его тоже мутило, выворачивало, и кусок не лез в глотку. Но он не хотел отступать. Предстояли великие деньги, это был случай, фортуна, другого такого случая в жизни не жди. Три-четыре месяца — и он вернется с капиталом к жене и сыну, с тем, чтобы уж никогда не подаваться на Север. Ради этого можно было и сломить себя. А Венька — тряпка, Венька не смог…
Николай не протрезвел еще, хмель витал в голове, придавал решительности его рассуждениям. Вообще-то Николай пил редко: по праздникам да когда заваливалась черная хандра. Вчера, после малодушного побега Веньки, на него тоже напала хандра, и он нализался. Хорошо еще, что проснулся вовремя: четыре утра, пора выходить. Можно было бы и плюнуть, отложить все на завтрашнюю ночь и отоспаться, но он уже решил, что пойдет, поднялся, застегнул полушубок, набил карманы патронами, взял ружье, пнул ногой дверь в сени и оставил ее раскрытой, чтоб сени освещались лампочкой из комнаты.
В тесных сенях и одному-то было не повернуться. Под ноги Николаю попалась собачья шкура, он запнулся об нее, отшвырнул носком валенка к степе, — на кучу других собачьих шкур: черных, пегих, белых. Подтащил за веревку к дверям большие санки с бортиками, свалил на них два тяжелых мешка с окоченевшими тушами собак (в сенях было так же морозно, как на дворе), выволок санки за порог, бросил на мешки лом и, не заперев хибару, поволок санки к заливу.
В хибаре этой до приезда Николая и Веньки никто не жил из-за ее ветхости, наполовину сорванной крыши, обвалившейся трубы. Пряталась она в сугробах, на отшибе поселка, от нее до залива было рукой подать. Стоял зимний северный октябрь, залив сковал метровый лед, и прорубь, которую они с Венькой пробили, каждый день затягивало. Николай спустил санки с крутого берега к проруби, поработал ломом и вытряхнул в прорубь содержимое мешков. Он вернулся к хибаре, забросил в сени мешки и лом, взял ружье и рогатину и поплелся с санками в сторону поселка.
Ночь была светлая, морозная, с белесой луной и белесыми звездами. Поселок спал, разлегшись на пологой возвышенности, чернел домами, и только в стороне, где находились электростанция и горнорудный комбинат, посвечивали огни. Было три места, куда мог направиться сейчас Николай: заброшенный сарай на пустыре за поселковым гаражом, да двор продуктовой базы, да еще угольный склад, примыкавший к котельной электростанции. Во всех этих местах собирались на ночь своры бездомных собак, которые заполонили поселок и которых Николай с Венькой взялись уничтожить и тем самым очистить горняцкий поселок от собачьей скверны.
Николай решил направиться в заброшенный сарай: до него ближе и там наверняка нахлопаешь. Идею с сараем подкинул сам председатель поссовета Климов, дядька молодой, деловой и, в общем, стоящий мужик. Когда договаривались с ним насчет отстрела и толковали о цене: двести рублей (тогда ходили старые деньги) за голову, не считая шкуры, когда решали, что отстрел нужно вести только по ночам, дабы днем не вызывать неприятных чувств у населения, особенно у детей, когда все это обсуждали, тогда-то Климов и вспомнил о сарае. Есть, дескать, заброшенный сарай, можно договориться, чтоб столовая выбрасывала туда к ночи объедки, собаки учуют, и там их будет легко укокошивать. Венька тогда держался героем. Развалясь на стуле в председательском кабинете, он дымил в лицо Климову «беломориной» и, как заправский отстрельщик, хвастался, что за месяц изведет всех собак, пусть их будет «хоть пять тыщ». Он заявлял, что можно бы справиться и быстрее, если бы не сдирать с них шкуры, а просто отправлять в прорубь. Но какой же псих, — говорил Венька, — лишится живой копейки: за шкуры здорово платят, любой пушник оторвет их с руками. Климов морщился, слушая Веньку, и сам Николай брезгливо кривил губы, не представляя, как это Венька будет снимать шкуру с убитой собаки, а тот молол и молол языком. Венька ставил свои условия: требовал жилье, полушубки, валенки, ружья, патроны.
А теперь Венька постыдно сбежал.
— Герой! — бубнил Николай, которого все время не покидали мысли о Веньке. — Черт с тобой!..
Он вышел на пустырь. Осторожно, стараясь не скрипеть валенками по снегу, направился к сараю, одиноко темневшему на голом пригорке. Голубевшим под луной снег был густо испещрен цепочками собачьих лап, убегавших к сараю. Так было вчера, и позавчера, и всю последнюю поделю.
Только вчера, и позавчера, и всю последнюю неделю они пробирались к сараю вместо с Венькой. На полпути до него расходились, подкрадывались с двух сторон: Николай — со стороны распахнутых дверей, Венька — с тыла, где в стене было выломано несколько досок. Стоя на почтительном расстоянии от сарая, Николай вскидывал ружье и посылал в распахнутые двери два выстрела. Тогда туча испуганных собак, давя друг друга, визжа и лая, вываливалась из дверей, сплетенная в огромный клубок, и вываливалась из дыры в тыльной стене сарая, чтобы броситься наутек. И тогда надо было бить и бить из ружей в этот живой, воющий клубок. Потом они складывали добычу на санки, тащили санки к своей хибаре. Самым паршивым делом было снимать шкуры. Веньку начало мутить с первого дня. За неделю он стал зеленым, с ним случилась истерика…
«Герой!» — зло твердил про себя Николай. Но не столько злость, сколько обида прожигала его, — так нестерпимо было ему одному пробираться среди ночи к этому проклятому сараю.
Все он сделал, как и в прошлую ночь. Послал два выстрела в распахнутые двери и, когда в дверях появился этот огромный, воющий клубок давящих друг друга собак, он стал бить и бить по нему из ружья, быстро выхватывая на кармана полушубка патроны и загоняя их в ствол. Когда все смолкло, Николай повесил на плечо ружье, поволок санки к сараю, стал подбирать и складывать на них добычу. И удивился, как много он настрелял одним заходом — ничуть не меньше, а пожалуй, больше, чем в прошлые ночи с Венькой.
Он решил заглянуть в опустевший сарай — не осталось ли там? Шагнул под темную крышу, включил фонарик и сразу же вскрикнул от острой боли, пронзившей ногу. Той же ногой он отбросил от себя наскочившего на него большого рыжего пса, прижался спиной к степе и выставил рогатину. Ружья он снять не мог — руки его были заняты фонариком и рогатиной, да он и не подумал в этот миг о ружье: пес снова с рыком подступал к нему, обнажив клыки. Рыжий взвился в прыжке, но отлетел прочь от удара рогатиной. Опять кинулся на Николая и опять отлетел прочь. Когда он ринулся на него снова, Николаю удалось всадить ему в пасть рогатину, однако здоровенный пес дернулся с такой силой, что Николай не устоял на ногах. Он выронил фонарик, тот погас, но рогатины Николай не выпустил. Их жуткая схватка в темноте длилась несколько минут. Из последних сил Николай все-таки подмял под себя пса и обеими руками вцепился ему в шею. И когда пес захрипел, а потом и вовсе обмяк, Николай откатился в сторону и еще долго не мог отдышаться и найти в себе силы подняться на ноги.
