Завтра, воскресенье, мы пируем у Яковлева*, а сегодня поутру явился к нам старичок Правиков…
О Варваре Андр<еевне> я и не говорю*. Она по вечерам наша отрада, наше Провидение, наше все.
Часов угрюмых облегчает бремя,Живит беседу, окриляет время.
Но, несмотря на это окриление, вечера невыносимо скучны, и день в этом отношении малым чем уступает вечеру. Так что по этой и по многим другим причинам я в будущую середу, т. е. пятого числа, ровно через неделю по приезде, решился — еду отсюда, как, впрочем, мне ни жаль Николушки… Следственно, я надеюсь быть с вами к 10-му или, поздно, 12-му числу сентября. Посему и прошу любезнейшего, деятельнейшего, всевспомоществующего Николая В<асильевича> приказать взять для меня два места в новой почтовой карете extra-post к 18-му, если можно.
Ваше письмо, любезнейшая маминька, получили мы вчера. Очень рад и очень вам благодарен, что вы отменили поездку вашу к Троице. Надеюсь найти вас совершенно оправившимися. Брат будет писать к вам после.
Дашиньку и Н<иколая> Василь<евича> обнимаю и еще раз благодарю за их прошлое и будущее гостеприимство.
Простите. Целую ваши ручки.
Ф. Тютчев
Тютчевой Эрн. Ф., 31 августа 1846*
126. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 31 августа 1846 г. Овстуг
Ovstoug. Ce 31 août 1846
Ma chatte chérie. Il me semble que je t’écris des antipodes et qu’il y a une sorte de naïveté à croire que cette feuille de papier qui est sous ma main puisse jamais arriver jusqu’à toi, tant j’ai le sentiment d’être au fin bord du précipice… et cependant je ne suis entouré que d’objets qui sont mes plus vieilles connaissances dans ce monde, d’une priorité de date, heureusement très considérable sur toi… Eh bien, c’est peut-être cette ancienneté qu’ils ont sur toi qui me les fait considérer d’un œil peu bienveillant. Il me faudrait pas moins que ta présence ici pour la leur faire pardonner. Oui, ta présence seule pourrait combler l’abîme et renouer la chaîne.
La chambre, où je t’écris, est le cabinet de mon père, la chambre même, où il est mort. A côté est sa chambre à coucher, où il n’est plus entré. Derrière moi est le canapé fonçant l’encoignure, où il s’est couché pour ne plus se relever. Tout autour de la chambre sont de vieux portraits bien connus de mon enfance et qui ont rien moins vieilli que moi. En face de moi est cette vieille relique de maison que nous avons jadis habitée et dont il ne reste plus que le corps du logis que mon père avait pieusement fait conserver, pour qu’un jour, à mon retour dans le pays, je puisse encore retrouver quelque trace, quelque débris de notre existence d’autrefois… En effet, dans le premier moment de mon arrivée j’ai eu un souvenir très vif et comme une révélation de ce monde enchanté de l’enfance, depuis si longtemps abîmé et anéanti — l’ancien jardin, 4 gros tilleuls, très connus dans les environs, une assez chétive allée d’une centaine de pas de long et qui me paraissait incommensurable, tout ce magnifique univers de mon enfance, si peuplé et si varié — tout cela renfermé dans un enclos de quelques pieds carrés… enfin j’ai éprouvé là pendant quelques instants ce que tant de milliers d’êtres semblables à moi ont éprouvé en pareille occurence, ce que tant d’autres éprouveront après moi et ce qui après tout n’a de valeur que pour la personne qui le ressent et aussi toujours qu’elle est sous le charme… Mais tu penses bien que le charme n’a pas tardé à s’évanouir et que l’émotion est allée bien vite s’éteindre dans un sentiment d’ennui complet et définitif… Heureusement on est venu me remettre ta lettre, arrivée ici trois ou quatre jours avant moi et qui m’attendait aimablement sur le seuil pour me souhaiter la bienvenue.
Le voyage a été fastidieux, sans être fatigant, les chemins passables, les gîtes de même. Comme nous avons couché toutes les nuits, nous ne sommes arrivés ici que le cinquième jour… Cette fois, en passant par Kalouga, je n’ai pu m’arrêter pour voir Mad. Smirnoff, mais je compte bien le faire à mon retour… Sa vue qui me serait agréable en tout lieu et en toute circonstance, me le sera doublement à mon retour du pays des ombres…
C’est aujourd’hui samedi, le 31 août. Je partirai à coup sûr le 4 ou 5 septembre et j’espère être rendu à Moscou vers le 10, où je ne compte rester que tout juste le temps nécessaire pour prendre des places dans la malle-poste qui doit me ramener auprès de toi… Si bien qu’entre le 15 ou le 18, j’espère, Dieu aidant, avoir accompli la laborieuse tâche que je me suis imposé. Mais il est entendu qu’à mon arrivée à Moscou j’y trouverai une lettre de toi. Ceci est de rigueur…
Pour ce qui est des affaires, elles sont, autant que je puis en juger, dans un état satisfaisant. L’intendant chargé de la régie, ce Basile, dont on t’a souvent parlé est en effet une bonne, honnête et dévouée créature qui mérite, je crois, toute confiance. Le partage aura lieu dans le courant de l’hiver*, en attendant l’argent qui est en caisse sera partagé par moitié. Quant au revenu définitif, il sera pour la part de chacun de quinze à vingt mille roubles au moins, et il y a tout lieu d’espérer qu’il ne tardera pas à s’accroître… De toute manière l’avenir vaudra mieux que le présent, et les chances pour les enfants sont meilleures que les nôtres… La seule à laquelle je tienne pour mon compte, c’est celle de te revoir…
Adieu, ma chatte chérie, je ne perds pas l’espoir d’avoir de tes nouvelles avant mon départ d’ici, il me tarde de savoir tes faits et gestes depuis le 19…Dis à Anna que je m’en veux beaucoup et très sérieusement de ne lui avoir pas encore écrit et que je lui en demande pardon avec toute l’humilité qui comporte la dignité paternelle. Mais qu’elle prenne pitié de mes nerfs que les écritures multipliées irritent au dernier point.
Adieu, j’embrasse les enfants et beaucoup leur mère.
Перевод
Овстуг. 31 августа 1846
Милая моя кисанька, мне кажется, словно я пишу тебе с противоположного конца земли, и наивной представляется мысль, будто клочок бумаги, лежащий у меня под рукою, когда-нибудь до тебя дойдет — до такой степени я чувствую себя как бы на самом дне бездны…
А между тем я окружен вещами, которые являются для меня самыми старыми знакомыми в этом мире, к счастью, значительно более давними, чем ты… Так вот, быть может, именно эта их давность сравнительно с тобою и вызывает во мне не особенно благожелательное отношение к ним. Только твое присутствие здесь могло бы оправдать их. Да, одно только твое присутствие способно заполнить пропасть и снова связать цепь.
Я пишу тебе в кабинете отца — в той самой комнате, где он скончался. Рядом его спальня, в которую он уже больше не войдет. Позади меня стоит угловой диван — на него он лег, чтобы больше уже не встать. Стены увешаны старыми, с детства столь знакомыми портретами — они гораздо меньше состарились, нежели я. Перед глазами у меня старая реликвия — дом, в котором мы некогда жили и от которого остался один лишь остов, благоговейно сохраненный отцом, для того чтобы со временем, по возвращении моем на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни… И правда, в первые мгновенья по приезде мне очень ярко вспомнился и как бы открылся зачарованный мир детства, так давно распавшийся и сгинувший. Старинный садик, 4 больших липы, хорошо известных в округе, довольно хилая аллея шагов во сто длиною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства, столь населенный и столь многообразный, — все это помещается на участке в несколько квадратных сажен… Словом, я испытал в течение нескольких мгновений то, что тысячи подобных мне испытывали при таких же обстоятельствах, что вслед за мною испытает еще немало других и что, в конечном счете, имеет ценность только для самого переживающего и только до тех пор, покуда он находится под этим обаянием. Но ты сама понимаешь, что обаяние не замедлило исчезнуть и волнение быстро потонуло в чувстве полнейшей и окончательной скуки… К счастью, мне подали твое письмо, прибывшее сюда за три или четыре дня до меня и любезно ждавшее меня на пороге, чтобы приветствовать мой приезд.
Путь был скучен, но не утомителен; дорога и постоялые дворы сносны. Мы каждую ночь останавливались на ночлег, а потому приехали сюда только на пятый день… На этот раз мне не удалось остановиться в Калуге и повидаться с госпожой Смирновой, но рассчитываю сделать это на обратном пути… Свидание с нею, приятное всюду и при любых обстоятельствах, будет мне сугубо приятным при возвращении из царства теней…
Сегодня суббота, 31 августа. Я уеду, наверно, числа 4–5 сентября и надеюсь быть в Москве к 10-му, где располагаю пробыть лишь столько времени, сколько потребуется на покупку мест в почтовой карете, которая должна привезти меня к тебе, — так что числу к 15-18-му надеюсь, с Божьей помощью, завершить многотрудную задачу, которою я возложил на себя. Но я не сомневаюсь, что по приезде в Москву я получу от тебя письмо. Это совершенно необходимо…
Что касается дел — они, насколько я могу судить, находятся в удовлетворительном состоянии. Приказчик, которому поручено управление, тот Василий, о коем ты так много слышала, действительно хорошее, честное и преданное существо, заслуживающее, мне кажется, полного доверия. Раздел совершится зимою*; а до того времени наличные деньги будут разделены пополам. Что до окончательного расчета, то каждому достанется по крайней мере тысяч пятнадцать-двадцать доходу, и есть надежда, что в дальнейшем он еще возрастет… Во всяком случае, будущее предвидится лучше настоящего и дети могут рассчитывать на большее, чем мы сами… Единственная надежда, которою лично я дорожу, — это надежда увидеться с тобою…
Прости, милая моя кисанька. Все еще надеюсь получить от тебя весточку еще до отъезда отсюда.
Мне не терпится узнать о твоих делах и деяниях после 19-го…Скажи Анне, что я очень досадую на себя, что все еще не написал ей, и прошу у нее прощения со всем смирением, какое только допускает отцовское достоинство. Но пусть она пожалеет мои нервы, которые от писания расстраиваются до последней степени. — Прощай. Обнимаю детей, особенно же их мать.
Тютчевой Эрн. Ф., 13 сентября 1846*
127. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 13 сентября 1846 г. Москва
Moscou. Ce 13 septembre <18>46
