И прочел несколько строк из басни Флориана:
Лесной орех мартышка как-то разНашла — незрелый, в скорлупе зеленой…
Только теперь они поняли, что смертельно проголодались.
Они бросились к столу, накрытому, словно для десятерых, и принялись набивать рты — словно бедняки, которые так жадно слетаются за благотворительной похлебкой, как будто кишки им прожигают аперитивы за тысячу франков.
Индеец без разбору пожирал все мясо, какое только попадалось под руку, а Элен — все мыслимые сладости; он открывал шампанское, бутылку за бутылкой, и она неизменно снимала пену с первого бокала. Стекло чуть не крошилось у нее во рту — она вгрызалась в него с тем же пылом, что и в воздушные безе.
Затем она набрасывалась на своего любовника, и вскоре поверх кроваво-красной пудры он оказался изукрашен цукатами, кремом, марципаном.
После они снова занялись любовью: дважды… времени было достаточно, ведь еще не пробило и двух пополудни.
Потом они заснули — и вечером, в одиннадцать часов двадцать семь минут всё еще спали как убитые.
Доктор, клевавший носом и сам уже готовый провалиться в глухой мертвецкий сон, записал окончательный результат:
70.
И закрыл колпачок самописки.
Рекорд Теофраста был достигнут, но не превзойден.
В одиннадцать часов двадцать восемь минут Маркей проснулся — точнее, проснулся дремавший в нем Индеец.
Элен жутко вскрикнула в его объятьях, потом приподнялась, покачиваясь и прижимая руку к груди, а другую зажав между ногами; глаза ее беспомощно шарили вокруг: так умирающий пытается найти целебную микстуру или эфироман — вожделенный флакон забвения…
Затем она рухнула на кровать: дыхание вырывалось у нее сквозь сжатые зубы с тем едва уловимым клокотанием, которое издают крабы — зверюшки, на свой манер все время напевающие что-то из репертуара древних Сирен…
Она точно всем телом нащупывала дорогу к забытью, прочь от снедавшего ее пламени, и губы Элен нашли губы Индейца…
О боли она больше не вспоминала.
До полуночи им оставалось всего полчаса, и этого хватило для того, чтобы низвергнуть означенный порог человеческих возможностей…
82,
аккуратно вывел Батубиус.
Когда они закончили, Элен села на диване, поправила волосы и неприязненно взглянула на своего любовника:
— Приятного было мало, — отчеканила она.
Мужчина подобрал отброшенный веер, приоткрыл его и с размаху хлестнул ей по лицу.
Точно хищница, она спрыгнула на пол и, выхватив из буклей орудие немедленной мести — длинную шпильку в виде меча, — размахнулась, метя прямо в глаза Маркея, светившиеся напротив.
Индеец прибегнул к давно испытанному методу; его глаза способны были защититься сами.
Под тренированным взглядом гипнотизера женщина рухнула на ковер, не успев опустить воздетое оружие.
Рука, поблескивая своим стальным отростком, так и осталась занесенной в яростной судороге.
Тогда Маркей едва коснулся пальцем между бровями Элен — и она тотчас проснулась: их время вышло.
X
Кто ты, живое существо?
Полночь отмерила двенадцать часов на ветхом люрансском циферблате, и их некогда грозные куранты сейчас едва позвякивали, точно железный наконечник костыля, что прыгает и дребезжит по мостовой.
От этого земного звука Элен, начавшая было снова засыпать, теперь уже естественным сном, немедленно очнулась. Она считала всхлипывания часового колокола:
— Ха-ха! Тоже мне, человеческие силы! — злобно усмехнулась она, слегка раздраженная таким жалким вторжением мирского; и, свернувшись калачиком от этого смешка, все же уснула, с улыбкой на губах.
Скрипнула дверь.
В проеме показался доктор.
Батубиус несколько секунд не мог прийти в себя, ослепленный повсеместной белизной электрических ламп, зажженных во всех углах огромного зала точно свечи на алтаре торжественного венчания, и опьяненный запахом любви.
На медвежьей шкуре лежала женщина в маске, с вздернутыми от наслаждения сосками и еще подрагивающими растопыренными пальцами рук и ног — ее прорывавшийся сквозь дрему смех казался приглушенным хрипом…
Пурпурная тень Индейца — голая, мускулистая и бесстыдная — точно магнит метнулась к этому одетому, убеленному сединами и изуродованному клочковатой бородой бабуина созданию, переступавшему порог, не сознавая, что же за границу оно нарушает.
И рыком зверя, потревоженного в своем логове, Суперсамец приветствовал Батубиуса той же фразой (а иначе тут и не скажешь), которой в «Тысяче и одной ночи» ифрит Гром Грохочущий встречал посланника визиря:
— Кто ты, живое существо?
На галереях сверху уже толпились невесть откуда взявшиеся зеваки, а музыканты, едва заметные, точно сверчки в коробке, уныло стрекотали в дальней гостиной, на другом конце уходившей в бесконечность анфилады, которая открылась за распахнутой Батубиусом дверью.
XI
И более того
Голый, отливающий бронзовой киноварью Индеец был унесен волнами подхватившей его толпы — так захватывает шумная толчея чемпионов, актеров или королей.
В сиянии гирлянды залитых светом гостиных нервно взлетали смычки, пытаясь вырвать из-под покорных струн нечто вроде Те Deum[11] отчаявшейся страсти.
Могильно-черный фрак, расцвеченный роскошной клумбой неряшливо подстриженных орденских ленточек, где, точно сорняк, пестрели «За заслуги в сельском хозяйстве», ринулся к Маркею — скрываясь под своей фальшивой красной кожей, тот узнал запутавшегося в громоздком одеянии Треклята.
— Сокращение народонаселения отныне — пустые слова, — заламывая руки, лепетал сенатор.
— …пустые слова… — чуть ли не подпел ему эхом генерал.
— Родина может рассчитывать на сотню новых защитников каждодневно, — возопили они, теперь уже хором.
— На восемьдесят два, — поправил их, слегка заикаясь, Батубиус. — Но когда достопочтенный Индеец соблаговолит чуть поднапрячься, то, считая всего-то по шести в час, за сутки мы наберем аж сто сорок четыре рекрута!
— Хм, гросс, — подытожил заправский счетовод Треклят.
— Опт и от меньших партий считают, — кивнул генерал.
— Но при желании и эти цифры можно множить при помощи искусственного осеменения, — не унимался воодушевившийся доктор. — Для этого не нужен даже…
— Автор, издателем которого вы только что выступили! — смешались с хохотом чьи-то голоса.
— Нельзя ли отложить часть тиража? — цинично осведомилась Генриетта Цинн; никто и не заметил, как она вошла.
В ответ на все эти вопросы и предложения Индеец лишь спокойно покачал головой:
— Нет.
— Что такое? — проворчал генерал. — Он не хочет делать детей? Тогда кто, если не вы, мой друг?
Индеец, по-прежнему не проронив ни слова, бесстрастно обвел взглядом столпившихся вокруг гостей, воздел палец и наставил его на усаженную звездами и млечными путями грудь Треклята.
— Попытки — вечный удел несовершенства, — философически заметила Генриетта Цинн.
И Индеец, беспокоившийся об Элен и ее инкогнито, которое было не так-то просто соблюсти, поспешно вышел. Он бросился в зал, который, выходя, предусмотрительно запер на ключ.
Как только он переступил порог, гибкое и еще теплое от его собственных рук тело обвило его и подтолкнуло к покрытой мехом оттоманке.
Обжигающий шепот молодой женщины потонул в поцелуе, от которого у него зазвенело в ухе:
— Что ж, с пари, дабы угодить… г-ну Теофрасту, мы покончили! Что, если мы подумаем теперь о нас? Ведь мы друг друга так еще и не любили… по-настоящему!
На дверях глухо щелкнули два засова.
Внезапно где-то под потолком треснуло стекло, и на ковер хлынул ливень переливающихся осколков.
XII
Пой, соловей
Это заждавшиеся дамы выдавили стекло на галерее.
Осколки весело зазвенели в воздухе, но их трели быстро захлебнулись и стихли в густом ворсе ковра — так прерывается деланный смешок, будто услышав, как фальшиво он звучит.
Впрочем, женщины пока и не думали смеяться.
— Эй, любовнички, — смогла произнести наконец Виргиния.
— Что, за два дня не натешились? — спросила Ирэн.
— Да нет же, сами говорят, еще не начинали, — ухмыльнулась Эвпура.
— Не нас ли дожидаетесь? — полюбопытствовала Модеста.
Они прижимались к ажурным кованым перилам, но Андре и Элен были видны только их лица.
— А что, если вам помолчать? — прогремел Маркей. — Спрячься, — приказал он Элен.
— Мне все равно, если они нас увидят — главное, что тебе видны только их лица, — ответила Элен. — Да и потом, я не снимала маски.
