— Элен мертва, — твердил во сне «Индеец, что воспет был Теофрастом». — Что же осталось у меня? Воспоминания о ее легком стане, такие же легкие, нежные и душистые, ее дивный и зыбкий образ — какой была она при жизни, и даже прекраснее ее самой: их не отнимет у меня никто, я убежден, она останется со мной навеки; докучливая жажда недостижимой вечности во плоти лишь портит мимолетные услады всех влюбленных. Я сохраню лишь ее память, этот невесомый талисман всегда останется со мной — воздушный, благовонный и бессмертный, милый сердцу призрак, чья мерцающая и неуловимая тень подобно похотливой гидре обволакивает лаской своих щупалец мой разум и мои чресла. Индеец, воспетый Теофрастом, ты сохранишь ее навеки, эту память с капельками крови, благоуханную, эфирную, непостоянную — будешь всегда носить ее, как краснокожий похититель скальпов носит… собственную шевелюру!
И из самой глубины сознания этого человека, ненормального настолько, что растопить его сердце оказалось под силу лишь хладному трупу, вырвалось, влекомое неведомой силой, высшее признание:
— Я ее обожаю.
XIV
Любовная машина
В тот момент, когда с губ Маркея слетели эти слова, Элен рядом уже не было.
Она и не думала умирать.
Простой обморок или судорога от избытка чувств: женщины от подобных развлечений еще не умирали.
Ее отец в оцепенении взирал на вернувшуюся дочь: больную, захмелевшую, счастливую и циничную; пред его очи немедля был призван Батубиус, и тот, несмотря на скрывавшую женщину маску, врачебную этику и в особенности на характерные для его профессии предубеждения, подтвердил:
— Я видел Невозможное — столь же ясно, как если бы оно лежало у меня под стеклом микроскопа.
Но вызволенные из плена девицы также сказали свое веское слово — а точнее, заговорила их мстительная ревность.
Прибывшая к Эльсону Виргиния была так прекрасна и так изумительно нарумянена, чело девушки было столь светло и глаза до того ясны, что ее можно было принять за снизошедшее на землю воплощение Истины:
— Да старикашка просто выжил из ума со своей медициной! Мы ни на минуту не отходили от окошка, но ничего сверхъестественного я там не увидала. Весь второй день они вообще провалялись в постели и занялись любовью только для того, чтобы произвести на нас впечатление — трижды, — ну, а потом дамочка притворилась, будто ей дурно.
От самой Элен нельзя было добиться ни слова, кроме упрямого:
— Я люблю его.
— Но он-то хоть тебя любит? — вопрошал отец.
Сколь бы тяжким ни казалось американцу оскорбление, нанесенное Суперсамцом его семье, выход он видел только один: Андре Маркей обязан жениться на его дочери.
— Я люблю его, — твердила Элен в ответ на все вопросы.
— Так, значит, он тебя не любит? — не унимался Эльсон.
Этот поспешный вывод во многом и привел нашу историю к ее трагической развязке.
Батубиус, и в самом деле совершенно пораженный тем, что ему довелось увидеть, подсказал Уильяму Эльсону следующую блестящую идею: «Это не человек, а машина».
И добавил давно взятую им на вооружение фразу, которую вставлял всякий раз, как речь заходила о Маркее:
— Это животное ничего не желает знать.
— Да, но было бы крайне желательно, чтобы он при этом полюбил мою дочь, — размышлял вслух Эльсон, потерявший голову, но не привычную практичность, и при необходимости готовый дойти в этой практичности хоть до полного абсурда. — Ну же, доктор, неужто наука здесь бессильна!
Подрагивавшую на неверных ножках науку Батубиуса в этот момент хотелось сравнить с компасом, стрелка которого вертится подобно веничку, взбивающему тесто, и замирает в любом мыслимом положении, кроме северного. Мозг доктора пребывал, судя по всему, в том же состоянии, что и динамометр, разбитый в свое время Суперсамцом.
— Хм, в древности имелись некие приворотные зелья, — грезил тем временем химик. — Вот бы найти эти рецепты, древние, как сами человеческие суеверия, и заставить-таки душу полюбить!
Артур Гауф предложил следующий выход:
— Но существует же внушение… гипноз, в конце концов… безотказный метод — правда, это скорее по части нашего доктора.
Батубиус поежился:
— Да он сам усыпил эту женщину… мгновенно… in articulo mortis… иначе она бы выколола ему глаза… От его взгляда кто угодно рухнет навзничь… Это безумие, все равно что смотреть в глаза летящему сквозь ночь локомотиву — два растущих зрачка прожекторов…
— Что ж, — подытожил Артур Гауф, — остаются только старые испытанные средства. Отцам-пустынникам была известна некая машина, которая, похоже, отвечает нашим задачам — если судить по тому эпизоду из жития Святого Иллариона, который приводит святой Иероним:
Воистину, велика сила твоя [Демон], поелику скован ты и обездвижен медной пластинкою и плетеною косой!
— Магнитоэлектрический аппарат! — уверенно кивнул Уильям Эльсон.
Так Артуру Гауфу, механику, способному сконструировать все что угодно, было поручено создать самую необыкновенную машину современности, призванную покорить не осязаемые физические феномены, но силы, до сих пор считавшиеся неуловимыми: Машину-вызывающую-любовь.
Если Андре Маркей и вправду был машиной — или неведомым стальным существом, над машинами потешавшимся, — дабы сохранить в целости и сохранности науку, медицину и саму человеческую природу буржуазии, союз инженера, химика и врача противопоставит ему другую машину. Если человек превратился в механизм, тогда, во имя равновесия миропорядка, необходимо, чтобы другая совокупность механических деталей… породила душу!
Конструкция диковинного аппарата Артуру Гауфу была совершенно ясна. Он даже не счел нужным что-либо объяснять двум своим ученым коллегам. Через два часа все было готово.
Образцом ему послужили опыты Фарадея, помещавшего медную пластину между двумя полюсами мощного электромагнита: несмотря на то, что сам по себе металл не подвержен магнетизму, пластина не падает, а медленно опускается, как если бы пространство между полюсами было заполнено какой-нибудь вязкой жидкостью. Если же исследователь наберется смелости и заменит пластину собственной головой — а, как мы знаем, Фарадей не остановился и перед этим, — он не почувствует абсолютно ничего. И что поразительно, испытуемый действительно совсем ничего не ощущает; но что ужасно, это ничего в науке издавна обозначало не что иное, как «неведомое», абсолютный икс, возможно даже, саму смерть.
Другой общеизвестный факт, который также использовался при изготовлении аппарата: в Америке приговоренных к смерти убивают электрическим током, как правило, напряжением в две тысячи двести вольт; смерть наступает мгновенно, ткани обугливаются и тетанические содрогания трупа настолько ужасны, что кажется, будто аппарат-убийца пытается оживить свою недавнюю жертву. Но если пустить по проводам ток в десять тысяч вольт — то есть почти в четыре раза большей силы, — не произойдет абсолютно ничего.
Для лучшего понимания дальнейших событий отметим, что вода в люрансских рвах приводила в движение динамо на одиннадцать тысяч вольт.
Андре Маркей, по-прежнему находившийся в глубоком оцепенении, был привязан слугами к креслу — поразительно, с каким рвением лакеи повинуются врачам, стоит тем заявить, что их хозяин болен или выжил из ума. Его руки и ноги были растянуты крепкими ремнями, а на голове покоилось некое подобие причудливой короны из литой платины, с зубцами, направленными книзу. Спереди и сзади корону, казалось, украшали огромные плоско обточенные бриллианты: корона состояла из двух половин, каждая с наушником из красной меди, подбитым влажной губкой для контакта с висками; две эти металлические полусферы были отделены друг от друга толстой стеклянной пластиной, и ее концы надо лбом и на затылке отливали, точно неграненые самоцветы. Маркей проснулся, лишь когда боковые пружины, щелкнув, защемили ему голову: впрочем, в тот момент ему как раз снились скальпы и чьи-то развевающиеся локоны.
Невидимые из комнаты, доктор, Артур Гауф и Уильям Эльсон наблюдали за происходящим через большое окно; что же до их увенчанного шлемом пациента, которого так никто и не позаботился одеть, то грим его местами осыпался, точно на теряющей позолоту статуе, и он являл собою зрелище настолько мало человеческое, что обоим американцам, в принципе, когда-то заглядывавшим в Библию и Новый Завет, пришлось призвать на помощь весь свой здравый смысл и хладнокровие, чтобы отогнать жалостливый и дикий образ увенчанного терниями и пригвожденного к кресту Царя Иудеев.
Что же за силу стянули они ремнями — способную возродить мир или, наоборот, уничтожить последнее о нем воспоминание?
Пара электродов, подбитых зеленым шелком и обтянутых гуттаперчей, крепко сжимали виски Суперсамца; змеясь по полу, отходившие от них клубки сероватых проводов исчезали за стеной — так черви, спасаясь от неминуемой гибели, готовы прогрызть даже неприступную скалу, — где глухо урчала мощная динамо-машина.
