Цветаева была на высоте, успех пьянил — ведь она получила за вечер деньги, достаточные для того, чтобы вывезти детей на полгода к морю!
В конце апреля 1926 года Цветаева с детьми прибыла в маленькую рыбацкую деревушку Сен-Жиль-сюр-Ви (St. Gilles-sur-Vie). Ей хотелось к морю, которое она все еще надеялась полюбить, хотелось непременно вывезти детей, особенно Мура, из Парижа, дать отдых Сергею Яковлевичу. Отъезд в Вандею был возвращением к природе. Поначалу Цветаевой нравилось все: старинность быта и обращения жителей, суровость природы, пустынность просторов. В рыбацком поселке она снимала двухкомнатный домик с кухней. Воду надо было брать из колодца, зато были газ и крохотный садик, где учился ходить Мур. «Жизнь простая и без событий, так лучше. Да на иную я и неспособна. Действующие лица: колодец, молочница, ветер. Главное — ветер…» — о этих словах из письма подруге чувствуется горькое умиротворение. Цветаева тоже отдыхала — значит, много и хорошо работала.
Успешное выступление Цветаевой не прошло незамеченным: врагами она запаслась с лихвой. Зависть в среде литераторов-эмигрантов — самое ядовитое чувство. Пока она бродила по дюнам Вандеи, в Париже разгорелась вокруг стихов и выступлений Цветаевой ожесточенная дискуссия в прессе. Накинулись все, кто мог, не стесняясь в выражениях.
Тон задал мэтр критики Адамович, не стеснявшийся быть резким. Громкость, страстность, напор стихов Цветаевой он называл искусственной экзальтацией и истерией, а прозу находил «кликушеской». Его раздражала цветаевская лексика, цветаевский синтаксис — псе, выходящее за пределы правил, не укладывающееся в рамки словарей и учебников: избыточность тире, вопросительных и восклицательных знаков. Ведущие эмигрантские критики и литераторы (З.Н. Гиппиус, Г.В. Адамович, Г.В. Иванов и др.) присоединились к мэтру. Высокая оценка цветаевских произведений поэтом и критиком В.Ф. Ходасевичем и критиком Д.П. Святополк — Мирским, а также симпатии молодого поколения литераторов (H.H. Берберовой, Давида Кнута и др.) не меняли общей ситуации. Защитники и поклонники Цветаевой среди парижских молодых — и немолодых — писателей были в абсолютном меньшинстве. Они считали, что для понимания Цветаевой должно пройти время. Она была поэтом не только вне политики, вне литературы, но и вне времени — любого:
Ибо мимо родилась Времени!..
Трудно представить время, которому Цветаева была бы впору. Ведь сам склад ее поэтического механизма строился на бунте против условностей, на отрицании норм и общепринятых «смелых веяний». Честность и верность себе — кость в горле любому времени.
Но слова Цветаевой «моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед» — сбылись. Кое-что, как и предвещал Эренбург, не принявший Маринины стилизации под народные запевки и заплачки в длинных поэмах «Царь-девица» и «Молодец», все же завалялось «в пыли». Но количество цветаевских стихов, живущих и сегодня, — огромно. Ведь кроме усложненных форм и чувственных надрывов в них с чудодейственным проникновением выражены общечеловеческие чувства. Возникают образные «формулы», позволяющие непоэту дорасти до Поэта и по его «лекалам» свой мир вычерчивать.
Цветаева — поэт вне времени — на все времена. И во все времена она окажется не по росту многим. Что вполне понятно, ведь зачастую поэзия не соответствует стандартам.
Нелюбовь парижан и Цветаевой была взаимной. Если «парижан» отталкивала высокая романтика Цветаевой, устремленность прочь от земного ввысь, то и ей была чужда их приземленность, ограниченность их поэтического мира, полушепот салонных голосов. Красноречивый показатель: за 14 парижских лет Цветаевой удалось издать всего одну книгу…
— «Кликушеская проза»! — лучше бы он сразу признался, что полный идиот, этот замшелый «мэтр»! — Марина рвала газеты и бросала в мусорное ведро.
— Марина, вы молчите, и они все более свирепствуют. — Сергей отбросил газету с очередным воплем, высмеивающим «цветаевскую истерику». — Неужели вас не волнует мнение читающей публики и критика совершенно безразлична? — Сергей не мог понять настроения Марины, веселившейся от нападок.
— О нет! Непонимание и несправедливость бесят меня. Но я не позволю никому из этой своры вывести меня из себя. Вам известен мой неизменный жизненный девиз: Ne daigne.
— «Не снисхожу». Это лучшая защита, возможность подняться «над». И оттуда плевать!
Сергея удивляло, что в нем самом нет прежде вскипавшего бешенства на всякую обиду, брошенную в адрес Марины. Приглядываясь к себе, он с удивлением начинал понимать, что их общий, неразделимый внутренне путь с Мариной разошелся. Как же и когда это случилось?
Сергей, росший слабым и впечатлительным ребенком, с детства боялся темноты, разбойников, мертвецов. Боялся спать в темной комнате или когда дома не было родителей. Он боялся обидеть, быть несправедливым, солгать даже мысленно, боялся помешать, быть навязчивым. Болезненная деликатность и крайняя ранимость сына беспокоила родителей с раннего возраста. «Перерастет» — считали все и упирали на необходимость лечить легкие.
В сущности, его спасла Марина. Своей огромной, как раз ему по мерке, — любовью. Своей заботой и преклонением. Первые симптомы разлада проявились в порыве Марины к Парнок, в увлечении Мандельштамом. Сергей, переросший прежние страхи, нашел в себе силы противостоять унижению отверженности — уйти в санитары военного поезда. И после — рвался воевать за Россию. Не проявил особой удачливости, но ни разу не струсил, не предал. Все это время они были с Мариной как сплетенные корнями деревья. Она поддерживала его, он жил и боролся ради нее, прощая измены. Множество эпизодов Марининых страстей прошли по «статье» платонического «содружества душ», издержек поэтических пожаров. Сергей старался понять и объяснить Маринину особенность «питаться влюбленностями», как потребностями поэтического механизма «возгорания». Он прошел войну с Мариной в сердце, каждый миг спасаясь мечтой о мгновении встречи. Когда же через пять лет мучительной разлуки встреча эта произошла — как больно Сергей «разбился» о Маринино равнодушие, увлеченность другим. А ведь только она, как поэт, пользовалась привилегией «разбиваться вдребезги»!
Надежды Сергея на спокойную семейную жизнь в эмиграции оказались наивны. Марина уже шла по своей дорожке. Сплетясь корнями со своим суженым — ветвями тянулась к свету новых увлечений. Пожар любви с Родзиевичем едва не спалил ее дотла. Но какие стихи выросли на пепелище! Марина спаслась — ушла в обожание сына. А Сергея история с Родзиевичем сломала. Эфрон вдруг понял, что является лишь придатком Марины — знаменитого Поэта. Придатком ее воли, ее характера, поступков, решений. И лишь одно может поднять его в ее глазах — освобождение. Собственная, раздельная в мыслях и душе жизнь, сопоставимая с жизнью Марины. Поэта и актера из Эфрона не вышло — но ведь как лихо идут дела в социальной сфере! Политика — вот истинное дело Сергея, наследственного политика, человека боевой биографии и незапятнанной чести. Марина поймет, Марина оценит. Не может не оценить, когда он сумеет принести родине реальную пользу…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
