— Ну, это вы бросьте! Со всей инфляцией и безработицей у нас все равно такая жизнь, какая вам и не снилась. То бишь,—поправился он,— бедность, конечно, тоже есть...
— Лично наблюдал стариков на Сорок второй улице, вынимавших из мусорных ящиков окурки,—вставил Розенкранц,—о Гарлеме и не говорю.
— ...но она просто поживописней, ваша пострашнее будет. Дело не в ней, а в бесцельности и пошлости нашей жизни. Вот мы и ищем выход. А у вас, друзья мои, жизнь еще пошлее, еще отвратительней. А в Албании просто концлагерь во всю страну. И чего же, спрашивается, делать прикажете? Я вам расскажу,—оживился он,—мы в августе прошлого года объявили двух пленных заложниками за наших ребят. Слышим по радио— отклонили апелляцию, приговор приведен в исполнение. Что ж, спозаранок идем в палатку к пленным, снимаем с них наручники, ноги связываем да и ведем к реке. Знаете, у нас в джунглях никаких таких страстей с копанием могил перед расстрелом не нужно,—пояснил он,—там пираньи. По дороге один из них, Хосе, мне и говорит...
— У, троцкистская твоя душонка, Феликс!—взвился полковник Горбунов. — Чего ты лирику разводишь? Ну, шлепнули заложников, велика ли беда? Вон Владимир Ильич тоже заложников брал, чтобы хлеб стране вовремя поставляли, и учил: чем больше расстреляем, тем лучше. И что это вы за помощью к китайцам сунулись? С нами бы скорей победили, а победителей, как известно, что? Не судят! О своих бы товарищах лучше подумал, дурень. Ладно, хватит болтать. Как же все-таки нам быть с гражданином Соломиным? По имеющимся у нас сведениям, он намерен с помощью поддельных документов сотрудника общества «Знание» проникнуть в погранзону, якобы для чтения лекций. Вкрасться в доверие к командиру одной из застав и, улучив момент, пересечь госграницу, в дальнейшем попросив у властей сопредельной империалистической державы политического убежища. Каков подлец, а!
— Это вы загнули, гражданин начальник,—сказал Глузман.—Лично я никакой подлости в этом не вижу. Хочет человек жить в другой стране, и пускай себе живет.
— Ты еще Декларацию прав человека помяни, — беззлобно огрызнулся полковник.—Дурень, не зря в лагере сидишь. Как же мать его? А отец? А родина, которая, как известно, дороже матери? Не-ет, не можем мы себе позволить терять людей. С иностранкой переспал? И что с того? Так у нас пол-Москвы за границу навострится — вон сколько этих иностранок развелось, задницами виляет! Он, понимаете ли, обиделся! Он несчастный! А мы что, счастливые?—Горбунов ухмыльнулся собственной шутке.—Я, к примеру, со своим допуском—в эту заграницу, даже в Болгарию сраную, в жизни не попаду. Два года подряд отпуска летом не дают! В санаторий комитетский поехал—чуть язву желудка себе не нажил! В кооперативе нашем всякий стройматериал с кровью, с потом выбиваю! Сын — бездельник, чуть дела не провалил, чистюля, а как я старался, чтобы его с оперативной работы на следовательскую перевели, перед генералом унижался! Теперь разводиться собрался. Согласен, супружница у него была не сахар. Но кто у него в свое время нормальную бабу отбил?
— Собака на сене,—проворчал Струйский.
Собравшиеся оживились. В дальнем углу кто-то закурил в кулак, распространяя удушливый запах махорки. Снова зазвенел истоминский колокольчик.
— Светает, граждане, прошу покороче,—сказал Иван.—Нас ждут. Все мы люди, все мы человеки, всем нам, конечно, в известной мере жаль Марка Соломина, поскольку он, простите за высокопарность, должен за всех нас принять страдание, пойти, иными словами, на крест. Кое-какие страдания, правда, он уже принял, — поправился он, — отмечу, что принесенные им материальные и моральные жертвы смело можно квалифицировать как значительные... Вы не согласны, Марья Федотовна?
— Глупости вы какие-то говорите, Иван Феоктистович! — обозлилась она.— Какие страдания? Какие жертвы? Чего человеку нужно было? Здоров, как бык, детей нет, сто двадцать рублей зарплаты, да от иностранцев вечно что-то перепадало, квартиры не было, так вступил бы в кооператив как порядочный. Страдалец! У меня вон вся молодость прошла по очередям да по коммунальным кухням, личная жизнь не сложилась, но, слава Богу, только зажила, хоть на старости лет, думаю, отдохну, рюмки хрустальные себе купила, сервиз чешский, соседи разъехались—и тут ваш Марк пожаловал, как снег на голову. Кухню мыл грязной тряпкой, на полу вечно разводы оставались, а сам, барин, туалетной бумаги себе завел целый рулон, водку свою конфетами шоколадными закусывал—чуть не каждый день фантики от «Мишек» в помойном ведре! Кофе выдувал по три чашки в день, и все без цикория, даже растворимый доставал где-то. Два костюма у него, ботинок три пары, рубашек без счета, тулуп этот модный, дубленка. Чего еще надо человеку? Голода не знал, войны не нюхал, заказы у него на работе. Поделились бы как-нибудь, прошу. А он ни в какую—что сам, говорит, не беру, то матери отношу, Марья Федотовна. И колбаса у него там по четыре тридцать, полукопченая, и ядрица, и икра, и рыба красная чуть не каждый месяц. И мыло у него вечно было иностранное, пахучее такое. Ключи от квартиры оставлял кому попало, чтобы женщин водили...
— Это все материальное,—сказал Розенкранц, которого последняя фраза Марьи Федотовны слегка смутила.—Не об этом у нас речь.
— Он меня предал,—с обидой отозвалась Света.—Изменил да еще концы спрятать пытался. И не просто изменил, а вдобавок влюбился в какую-то заезжую потаскушку. Вдвойне мерзавец. Отца моего, кристального человека, совестью мучиться заставил.
Тут Марк заметил, что сидит Света совсем рядом со Струйским, обнимающим ее за талию. Но ему было уже все равно.
— Когда его друг навсегда покидал Россию, он не поехал в аэропорт на проводы, опасаясь неприятностей по службе.
— От которых-таки не убежал,—со смешком добавил Струйский.
— Всю жизнь он продавался тоталитарному режиму,—сказал профессор,—всю жизнь он беззастенчиво...
И тут Марка наконец прорвало.
— Замолчите!—Он вскочил, со страшным грохотом опрокинув табуретку.— Замолчите! Что я вам сделал? Кто вы такие, чтобы судить меня? Дайте мне дышать, дайте выйти отсюда, оставьте в покое! Народ удивленно зашептался.
— Странный человек,—пожал плечами Иван.
— На улицу просится,—прокомментировал Горбунов,—может, ему до ветру надо, прошу прощения у дам?
— Он уйти хочет,—возразил Андрей.
— Уйти?—раздался общий хор.—Куда? Зачем? Сумасшедший!
— А что,—начал профессор,—не отпустить ли нам его, в самом-то деле, что грех на душу брать?
— Для его же блага,— горячилась Света,— закон есть закон, мы должны о нем позаботиться...
— Пусть катит хоть к черту на рога!—выпалил Струйский.—До Дергачева доканает как-нибудь, а там с ним живо разберутся.
— Или по дороге разберутся,—добавил Горбунов,—тут патрулей много, даже со спецвагонами есть.
— Может быть, кто-нибудь пойдет со мной?—спросил Марк. Никто не отозвался. — Может быть, ты, Клэр?
Но она смотрела в сторону, словно не слышала. Между тем кто-то настежь распахнул дощатую дверь избушки, и Марк увидел бесконечную дождливую равнину, где сквозь клочья тумана угадывался силуэт не то церкви, не то силосной башни на горизонте.
— Ступай, Марк, ступай,—сказал ему Владимир Михайлович.
И Махинджаури, и Батуми остались далеко позади: уже третий день Марк с Иваном обретались в горной деревушке, где и летом-то курортниками не пахло. Со своей раскладушки Марк увидел раздетого до пояса приятеля у жестяного умывальника. Обливаясь ледяной водой, тот сладко покряхтывал. Рядом с ним стоял невозмутимый индюк, по двору бродило полдюжины мечтательных кур во главе с красавцем-петухом. Сразу за оградой начиналась глянцевитая зелень чайных кустов.
— Ну и скверно же ты спал сегодня.—Иван с махровым полотенцем через плечо вошел в комнату.—Стонал, метался, кричал. Смотри, отправлю тебя обратно в столицу нашей родины. Мужик ты или нет?
— Кровать жесткая,—поморщился Марк,—и холодно тут ужасно. Ты оставил мне воды в умывальнике?
— Два ведра, дорогой, хватит на целый взвод. Хозяйка дала нам яиц и хлеба. А обедом пускай уж кормят на заставе.
Завтракали на улице, в обвитой виноградом беседке. Утро выдалось солнечное, акварельные горы вокруг деревушки настраивали на самый беззаботный лад.
— Видишь, здесь осень уже совсем глубокая. — Иван показал на ближайший склон, где среди темной зелени серели пятна облетевших кленов. — На побережье не так чувствуется.
— Там и зелень ненастоящая. Терпеть не могу всех этих пальм и магнолий. Курорт!—сказал Марк с раздражением.
— А моя Маргарита взахлеб расхваливала,—засмеялся Иван.
В Махинджаури он отправился-таки на танцплощадку при турбазе, отловил там жеманное широкоплечее создание из Ульяновска, действительно с двумя золотыми зубами, и всю ночь, к немалому негодованию Марка, возился с ней на своей койке.
