Вспоминать, чтобы помнить
Мы остаемся верны воспоминаниям, чтобы сохранить себя, свою личность, которую на самом деле, если бы мы это только понимали, утратить невозможно. Когда мы открываем эту истину, заключающуюся в самом акте воспоминания, то забываем все остальное. «Сам Бог, — писал де Нерваль, — не может превратить смерть в полное уничтожение».
Все началось вчера вечером, когда я, лежа плашмя на полу рядом с Минервой, показывал ей на карте Парижа места, где я когда-то жил. Это была большая карта метро, и мне доставляло удовольствие простое перечисление названий станций. Наконец, водя указательным пальцем по бумаге, я стал быстро перемещаться из квартала в квартал, задерживаясь на улицах, которые, мне казалось, я позабыл, вроде Котентен. Я так и не смог отыскать место, где жил в последнее время — то был тупик между улицами Од и Сент-Ив. Но зато отыскал площади Дюпле и Люсьена Герр, улицу Муффетар (благословенное имя!) и Кэ-де-Жамап. Потом я пересек один из деревянных мостов, перекинутых через канал, и заблудился в районе Гар-де л’Эст. Стал осознавать, где нахожусь, только на улице Сен-Мор. Отсюда направился на северо-восток — к районам Бельвиль и Менильмонтан. В Порт-де-Лила я пережил самый настоящий эмоциональный шок.
Через какое-то время мы уже изучали провинции Франции. Какие прекрасные, пробуждающие воспоминания названия! Памятные реки, сорта сыра, разнообразные вина! Сыр, вино, птицы, реки, горы, леса, ущелья, водопады. Только представьте себе, что область может зваться Иль-де-Франс. Или Руссильон. Впервые я услышал это название, когда читал верстку романа, и оно навсегда связалось в моем сознании с rossignol, что в переводе на английский означает «соловей». Никогда прежде я не слышал соловья, пока не попал в сонную деревушку Лувесьен, где жили мадам дю Барри и Тургенев, каждый в свое время. А как-то, вернувшись поздним вечером в «дом кровосмешения» Анаис Нин, я услышал, наверное, самое чудесное пение в своей жизни — оно доносилось из зарослей жимолости, опутавшей садовую стену. Это пел rossignol, зовущийся у нас «соловьем».
В этом саду я подружился с собакой, это была третья собака, с которой у меня сложились дружеские отношения. Но я забегаю вперед. Собака была позже... когда я сидел в ресторане и ждал, что мисс Стелофф принесет мне брошюру «Значение и польза боли». А сейчас мы все еще на полу — Минерва и я — и изучаем названия провинций. Минерва спрашивает, бывал ли я в Ле-Бо. И рассказывает, как однажды неожиданно выехала прямо к этому месту на велосипеде.
«Со мною было то же самое! — воскликнул я. — Помнишь эти выщербленные ступени, ведущие к вершине? И причудливый, доисторический пейзаж, наподобие ландшафта Аризоны или Нью-Мексико?»
Минерва, похоже, помнила все, хотя ездила во Францию один-единственный раз — как раз во время Мюнхенского сговора. А я тогда, возможно, сидел на скамейке бульвара Турни в Бордо. Там всегда были голуби, жаждущие, чтобы их покормили. И еще на свете был Гитлер, только у того рот был пошире.
Из Ле-Бо я отправился на велосипеде в Тараскон. Я приехал туда в полдень, и город показался мне совсем вымершим. Мне живо вспоминаются широкая улица и большие terrasses*, отодвинутые далеко от края тротуара. Мне сразу же стало ясно, почему Додэ мысленно пустился в свои фантастические странствия по Африке. Несколько позже, разговаривая с хозяином «Отель де ла Пост», я понял, что Тартарен побывал и в нью-йоркской «Уолдорф-Астории». А еще какое-то время спустя, находясь на острове Спетсай, я повстречал точную копию внутреннего дворика «Отель де ла Пост»... все то же самое, вплоть до клеток с птицами. С одной лишь разницей: хозяином здесь был византийский монах с гаремом из темноглазых монахинь.
* Открытые террасы (фр.).
Все вышесказанное всего лишь предваряет то подлинное потрясение, которое пережил я, увидев железнодорожную рекламу во французском ресторане в Америке. Тогда я за один присест проглотил книгу своего друга Альфреда Перле под названием «Отступник». Я словно пил из реки воспоминаний. Не собираясь говорить здесь подробно о книге, скажу только, что у нее есть своеобразный антропософский аромат, благодаря дорогому Эдгару Войси и его учителю Рудольфу Штейнеру. В ней есть промежуточный эпизод на трех страницах, написанный целиком на французском, суть которого можно уяснить из фразы: «L’orgasme est L’ennemi de L’amor» *.
* Оргазм — враг любви (фр.).
Там, однако, есть более значительная фраза, которая повторяется два или три раза: «Миссия человека на земле — вспоминать...» Это одна из тех фраз, подобных известной — «цель оправдывает средства», — которые открываются только тому, кто их ждет.
Вот я сижу в ресторане. Еда отвратительная; с гастрономической точки зрения она не относится ни к одной эпохе или месту, и ни один гурман не поймет, что это. Даже пироги — подделка. Фирменный знак — диспепсия.
Должно быть, шел 1942 год, когда я поглощал эту скверную пищу. Я пожирал глазами знакомые железнодорожные станции — Коррез, Кемпер, Лурд, Пюи... Я проехал уже пол-Америки, был голоден как волк и жаждал неизвестно чего. Словно я только что вернулся из Тимбукту, первый белый, выбравшийся оттуда живым, — и при этом мне нечего было рассказать: все, что я видел, было одним лишь скучным стерильным однообразием. Я бывал в этом ресторане и раньше и уже не раз видел эту железнодорожную рекламу, да и еда была не хуже обычной. Но внезапно все изменилось. Передо мною была уже не железнодорожная реклама, а глубокие и проникновенные картины знакомой и любимой земли, souvenirs* о доме, обретенном и утраченном. Внезапно улеглись и голод, и жажда. Я понял, что проехал двадцать тысяч миль не в том направлении.
* Воспоминания (фр.).
Мой взор обратился к еще более давним временам; все омылось в золотом колодце памяти. Руссильон, где я никогда не был, стал голосом Алекса Смолла, сидящего в кафе «Зипп» на бульваре Сен-Жермен. Как и Матисс, он ездил в Каллиур и привез с собой ощущение, запах и колорит этого места. В то время я как раз собирался впервые выехать из Парижа — на велосипеде. Цадкин нарисовал на мраморной столешнице черновой набросок маршрута, по которому нам с женой следовало ехать, чтобы добраться до границы с Италией. Он настаивал, чтобы мы ни в коем случае не пропустили некоторые города — помнится, одним был Везелей. Называл ли он Вен? Этого я не помню. Вен живо встает в моих воспоминаниях — окутанный сумерками; шум струящейся воды до сих пор отдается в ушах. Там, должно быть, жили аннамиты; их я первыми встретил, прибыв во Францию. Какой необычной в те дни казалась мне французская армия! Словно вся она состояла из колониальных войск. Я был в восторге от их униформы, особенно офицерской.
Я следую за аннамитом по темной улице. Мы поели и теперь ищем тихое кафе. Наконец мы заходим в одно местечко, с высоким потолком — такие обычно встречаются в провинции. На полу — древесные опилки, в воздухе — кислый запах вина. В центре зала — бильярдный стол; свисающие с потолка на длинных проводах две электрические лампочки освещают зеленое сукно. Два солдата склонились над столом, один — в форме колониальных войск. Атмосфера этого места напоминает картины Ван Гога. Здесь есть даже пузатая печка с длинным изогнутым дымоходом, исчезающим в центре потолка. Это Франция в одном из ее самых непритязательных обличий, но даже и здесь она умудряется сохранить свой неповторимый шарм.
Во Франции всегда полно солдат, которые кажутся одинокими и неряшливыми. Обычно их замечаешь вечером — когда они покидают казармы или, напротив, возвращаются в них. Они бродят рассеянно, как тени. Иногда останавливаются у какого-нибудь памятника и смотрят на него отсутствующим взглядом, пощипывая нос или почесывая зад. Трудно поверить, что все вместе они являются мощной армией. Поодиночке эти жалкие фигурки вызывают только смущение: противоестественно, чтобы француз бродил по городу в военной форме, если, конечно, он не офицер. Тогда он красив, как павлин. Но при этом он не перестает быть человеком. И обычно очень умным человеком, даже если он генерал.
Однажды вечером в Перигё, вспоминая ласковый край Мэриленда, я обратил внимание на пустырь, который, по моему наблюдению, всегда окружает казармы, и на тяжело бредущего по нему, словно он направлялся в Судан, капрала; не зажженная сигарета свисала с уголка его рта. Он выглядел совершенно подавленным — ширинка расстегнута, шнурки ботинок развязаны. Он тащился в ближайшее бистро. Я же никуда не шел. Я был полон до краев лучезарным небом; половина меня — в Мэриленде, половина — в Перигё. Мученья несчастного служивого только размягчили душу, не терзая ее; это всего лишь еще одна, уже знакомая сторона жизни обожаемой мною Франции. Никакая грязь, никакая вонь и уродство не выведут меня из моего безмятежного состояния. Я бросаю прощальный взгляд на Францию, и все, что вижу там, кажется мне прекрасным.
