Княжна сидела, а уступивший ей свое место седоусый пан, уступивший с какой-то рыцарской старосветской галантностью, отправился в коридор созерцать в окно знакомый, хорошо знакомый пейзаж с трубами Жирардовской мануфактуры — этого немецкого форпоста перед Варшавой. Форпоста, где всё население из нескольких тысяч, с главных директоров начиная и до последнего рабочего — сплошь немцы.
И не только "свои", обжившиеся немцы — хотя и свои всегда останутся враждебными, чужими, — а главным образом жадное воронье, слетевшееся из Бранденбурга, Померании, Силезии и Познани. И в большинстве — запасные капитаны, лейтенанты, фендрихи, унтер-офицеры. Всех этих господ влекла сюда магическая легенда о терпеливом русском баране, стричь которого надлежит немецкими ножницами. Стричь и только стричь! А золотить его рога — это уже, ах, оставьте… Золото щедрым потоком переправляют в Германию эти современные аргонавты.
Княжна слышала вокруг себя польскую речь. Она не понимала всего, но многое было ясно. И она не сомневалась, что "немра" — это немка, а "штиег" — шпион.
Этот же самый седоусый пан, с такой ненынешней учтивостью уступивший ей свое место, говорил с плотным господином, которого называл "паном будовни-чим". Он говорил о том, какое — теперь во время войны, в особенности, — вредное, гадючье гнездо этот Жирардон. Все последние варшавские новости известны здесь через несколько минут, и, в свою очередь, передаются тотчас же в Германию по скрытому телефону и с помощью радиотелеграфа. И седоусый пан волновался, негодовал, уверяя, что будь его воля, все это "гнездо предателей" мигом взлетело бы на воздух. Но, увы, бедный пан лишь мечтать мог об этом.
А когда тихий, едва плетущийся поезд остановился у Жирардовской платформы, "предатели", дымя сигарами, вызывающе громко болтая по-немецки, ходили взад и вперёд по асфальту перрона, кидая косо презрительные взгляды на окна вытянувшегося поезда.
Через десять — пятнадцать минут паровоз, свистя, понатужился и с трудом потащил за собою цепь кишевших человеческою гущею вагонов. Навстречу — равнинный, польский пейзаж с деревнями и костёлами на горизонте. Бородатые запасные, настроившие вдоль полотна землянок, охраняли путь. Горели костры у серых палаток. Маячили взад и вперёд одинокие фигуры с винтовками. И у каждого моста — дозор из двух-трех солдат.
На станциях одни пассажиры уходили, вместо них появлялись новые. Но все же в купе сделалось просторней, и седоусый пан мог наконец присесть. Это был чудесно воспитанный человек, с хорошими старопольскими манерами, и княжна, не сомневаясь, что он говорит на этом языке, обратилась к нему по-французски. И он отвечал, не стесняясь свободным изяществом оборотов, произнося красиво и чисто.
Он знает деревню, что назвала молодая спутница. От ближайшей станции, которая будет минут через сорок, это верстах в двадцати. На почтовых или обывательских лошадей рассчитывать нельзя. Но может случиться крестьянская подвода. За несколько рублей она доставит в деревню к заходу солнца.
— Я не смею интересоваться целью вашей поездки. Но разве только в силу крайней необходимости можно рискнуть…
— Вы думаете, опасно? — спросила Тамара.
— Во всяком случае — рискованно! И хотя главные силы германцев, да и то небольшие, находятся в Калише, но какой-нибудь кавалерийский разъезд может вам повстречаться… Не дай бог, если попадется к ним, этим бандитам, в руки одинокая женщина. Я, во всяком случае, не советовал бы.
— Но мне известно, что именно эта деревня занята нашим кавалерийским отрядом?
— Это ничего не значит… Одинаково могут небольшие германские разъезды очутиться в русском тылу, точно так же, как русские пробираются в тыл к немцам…
Холодком тревоги обвеяло Тамару. Неужели надо быть готовой ко всяким случайностям?.. А она была так уверена…
Седоусый пан отечески посоветовал ей вернуться назад в Варшаву.
— Я должна поехать! Должна непременно! — горячо сказала Тамара, думая: "Ни за что!" Ни за что на свете не вернется она! Это было бы непростительным малодушием. Она увидит его, непременно увидит, потому что для неё весь смысл, все радости в этой встрече…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В одном лишь каялась… Зачем не послушала коменданта, предлагавшего конвой из двух осетин? Что делать? Позднее сожаление всегда бесплодно…
Вот наконец и станция, где она выйдет. Седоусый пан, выразительно пожелал счастливого пути, кликнул в открытое окно носильщика и сам передал ему вещи княжны.
Тамара осталась ждать в единственной грязной комнатке "для пассажиров первого и второго класса", с графином воды и зеркалом, искажающим немилосердно всех, кто отваживался, в него заглянуть.
Носильщик побежал на деревню искать подводу. Прошёл битый час, показавшийся Тамаре вечностью, — так уныло ползло время в этой комнате с пустым, пожелтевшим графином и тусклым зеркалом.
Слава богу! Задребезжали колеса по камням станционного двора. Вспотевший носильщик прибежал за вещами.
— Есть, проше пани… Досконала фурманка, але хце десенць рубли…
— Хорошо, я ему дам десять рублей… только скорей!..
"Досконала фурманка" жиденькой, дребезжащей подводой оказалась. Пара клячонок, худых, маленьких, в веревочной упряжи. Маленький старичок в белой свитке и с небритой седой щетиною сухого, обветренного лица.
— Знаешь дорогу?
— А як же. Бардзо добже вем! — закивал головой старичок.
Сидеть пришлось, вытянув ноги. Сено, сбиваясь под ковровой попоною, опускалось ниже и ниже. На ухабах Тамару подбрасывало, и то и дело приходилось хвататься руками за борты "возечка".
Но все эти неудобства скрашивались ясным осенним днём, чистым воздухом и манящим простором далеко бегущих полей. И тихо так, славно кругом… И верить не хотелось, что где-то близко воюют люди, убивая друг друга из пушек и ружей.
И вся унеслась туда, вперёд Мара. Как хорошо любить и с трепетом ждать встречи, после такой долгой разлуки. Вот будет ему сюрприз!..
Она перечитывала на память набросанные карандашом строки… Теперь они переживут их вместе, близко, близко… Вспомнят душный день в аллее сада…
А старичок, вежливо спросив: "Пани позволит"? — натянул верёвочные вожжи и раскурил трубочку. И опять затарахтела вдоль пыльной дороги подвода, и сизый дымок носогрейки таял в прозрачном воздухе…
Где-то вдали, на пригорках, словно заворожённые, стояли молча усадьбы, поднимаясь крышами и трубами над густой зеленью парка. Гигантскими насекомыми на задних лапках, насторожившими усики, чудились ветряные мельницы.
И — ни души… Ни одной живой души навстречу. Лишь в стороне от дороги наметится там и сям фигура пастуха. И медленно, плотной, грязно-серой массою ползут по буграм его овцы.
И чем дальше, чем ближе к "нему", — волновало девушку нетерпение. И поминутно спрашивала:
— Сколько осталось?
Возница мерил путь не верстами, а "милями", и это ничего не говорило княжне. Но вот они в пути уже около трех часов. И если даже эти маленькие лошадки плетутся самой мелкой рысцою, — конец путешествия близок.
Бежит за подводою облако пыли, мелькают одинокие придорожные вербы, с опавшими листьями, вросшими в землю стволами и пучком тоненьких, гибких ветвей.
Старик сделал затяжку, вынул изо рта свою носогрейку. И ткнув кнутовищем в пространство молвил:
— Недалеко, проше пани…
Впереди в какой-нибудь версте намечалась деревня.
— Это? — спросила Мара.
— Так есть!
— Скорей, голубчик, скорей… Прибавлю тебе…
Старик задёргал вожжами.
Стоял у дороги ветхий, покосившийся крест с деревянным изображением Спасителя в терновом венце. Фигура была когда-то раскрашена. Время, дожди и непогода смыли краску, и она осталась кое-где, полинявшая.
Сняв свою войлочную шапку, старик набожно перекрестился. А за ним и Тамара, с каким-то хорошим, свежим, вдруг прихлынувшим чувством.
Низ Распятия украшен был цветными ленточками, нитками чёток, засохшими венками из полевых цветов. Такое Тамара видела впервые… Какой-то наивной бесхитростной вдохновенной поэзией веяло на нее от Распятая.
