Мимо… Остался позади ветхий, покосившейся, словно благословляющий всех путников, крест…
Тарахтит воз… Ближе и ясней вырисовывается желанная деревня… И оттуда навстречу несколько всадников…
Шибко-шибко забилось сердце Тамары… Вдруг он? Вдруг. Вот будет встреча! И она рисовала себе удивленное лицо, с некрасивыми резкими чертами, дорогое, прекрасное.
Воз и всадники все сходятся, взаимно приближаясь…
Старик повернулся к ней бледным лицом; трясутся губы.
— Моя дрога пани, то ж немцы!..
Мара застыла вся… И ледяной холод, струйками забегавший по всему телу, сменил недавнюю радость…
Всадники — шесть их было — двумя рядами неслись коротким галопом навстречу по дороге, вздымая пыль…
И что-то зловещее, траурное в этих чёрных венгерках с белыми шнурами и чёрных меховых шапках с чёрным султаном и белым черепом над двумя крест-на-крест костями…
29. "Зеленая опасность"
Заботами доктора Константиновича — он удивительно успокаивающе действовал на больных, этот сумрачный македонский серб — графиня Чечени поправлялась. По ночам не сжигал ее жар, и она вставала, могла ходить, и уменьшались понемногу, таяли недобрые, злые кошмары…
Еще за нею был нужен мягкий, любовный уход и уход, а Вовка получил из Петрограда спешную телеграмму от Арканцева. Молодой сановник немедленно требовал его к себе по важному, чрезвычайно ответственному делу.
И Вовка заметался.
Как быть? Взять Ирму с собою — немыслимо. Ей надо оправиться в тишине и покое, а теперь все поезда между Варшавой и Петроградом бог знает до чего переполнены и весь "пробег" — если можно это называть пробегом — тянется пятьдесят с лишним часов, в течение которых поезд стоит на месте, пропуская воинские эшелоны. Больше стоит на месте, чем движется.
Но, допустим, Вовка с помощью своих связей и секретного документа, оказывающего такое магическое воздействие на жандармские и военное-железнодорожные власти, получит в собственное распоряжение отдельное купе? И все-таки даже в этом относительном комфорте везти Ирму было бы риском для её здоровья.
Тем более Арканцев требует его к себе на один день, и он тотчас же вернется назад в Варшаву.
С другой стороны, какое-то прямо суеверное чувство мешало оставить графиню одну. Он рисовал себе всякие ужасы… Мерещилось, что Флуг-Фантомас, этот хищник, притаился где-то близко и ждёт лишь удобного случая, чтоб без промаха вонзить в свою жертву кровожадные когти…
Умом Вовка думал другое. Флуг, после всего случавшегося, при всей своей дьявольской неуязвимости, вряд ли отважится так скоро вновь проникнуть в Варшаву. Вряд ли… Но — бережного бережёт Бог. Он, Вовка, обязан оградить Ирму от каких бы то ни было покушений.
Жить ей без него здесь, в "Бристоле" — рискованно. Будь еще княжна Тамара, Вовка оставил бы графиню на попечение этой сильной энергичной девушки. Но вот уже третий день, а о Тамаре — ни слуху ни духу… Сонечка разве? Но вспомнив Сонечку, Вовка не мог удержаться от улыбки, хотя в его настроении ему совсем не до улыбок. Эта милая Сонечка сама нуждается в опекуншах и няньках, и, кроме того, все, что не Гуля Малицын, — не существует для неё. Она им только и бредит. Слушает его музыку, смотрит в его знойные, томные от глубокой тени длинных ресниц глаза и на вспотевших стёклах балкона, пишет пальцем "Гуля, Гуля, Гуля", повторяя:
Вянет лист, проходит лето…
Иней серебрится…
Юнкер Шмидт из пистолета.
Хочет застрелиться.
Нет, решительно нельзя положиться на Сонечку.
Но как же быть, что делать? Уже второй телеграммой, лаконически-приказывающей, торопит его Арканцев.
И вдруг луч света пронизал колеблющуюся тьму.
Вовка вспомнил Бориса Сергеевича Мирэ. Вот кто, помощник редактора газеты "Четверть секунды" может быть полезен! Кстати, он так расхваливал пансионат пани Кособуцкой. И если Ирма туда переедет и ее поручить заботам жены Мирэ, такой же, вероятно, милой, обязательной, как и он сам, — чего же лучше? Скромный пансионат, маленький. Все жильцы на счету. Не хаотическая гостиница, куда незаметно может проникнуть опасный враг под той или иной маскою.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Сказано — сделано.
Вовка помчался на Госпитальную. У ворот высокого нового дома — фарфоровая дощечка с надписью: "Пансионат г-жи Кособуцкой". И рядом — это же самое на польском языке.
Лифт поплыл вместе с Вовкою в шестой этаж.
Мирэ в своём фантастическом костюме охотника за львами, с заряженным револьвером у пояса, диктовал жене очередную корреспонденцию. Миниатюрная, совершеннейшая колибри, с пышными, прекрасными волосами, Евгения Владимировна чётким бисерным почерком своим поспевала за диктовкою мужа.
— "…Грозный цеппелин, казавшийся исполинской сигарою, пронизывал облака. И вспыхивало вокруг него множество крохотных облачков. Это были разрывы снарядов…" Есть, Женичка?..
— Есть, Боря.
— Дальше… — Борис Сергеевич, жуя мягкими гуттаперчевыми губами, припоминал: — "И в этот момент.."
Но в этот момент как раз постучали в дверь.
— Вот не вовремя! — поморщился Борис Сергеевич. Но, увидев Вовку, просиял весь: — А, это вы, Владимир Никитич? Рад видеть! Рад видеть обладателя знаменитой ассирийкой бороды.
— Я вам не помешал?
— Разве вы можете помешать? Вы всегда желанный! Всегда! А мы тут пишем… Женечка, позволь тебе представить…
Вовка извинился, что прямо в шинели. Но он так спешит и забежал на минуточку… Он в нескольких словах изложил цель своего посещения.
— Великолепная идея! — подхватил Мирэ. — Кстати, есть одна свободная комната. Перевозите сюда графиню, и ей будет здесь чудесно! Мы с Женечкой не дадим ей скучать. Кормят на убой и феноменальная дешевизна! Что такое? Флуг? Посмотрел бы я, как он сюда явится! А это на что?..
И Борис Сергеевич хлопнул себя по кобуре с заряженным револьвером.
— Первая пуля прямо в переносицу. И — никаких гвоздей! Кстати, как здоровье графини? Лучше… Слава богу! Ах, этот мерзавец Флуг! Попадись он нам только!..
Милейший помощник редактора "Четверти секунды" сделался ужасно воинственным.
Но — от слов к делу.
Борис Сергеевич познакомил Вовку с пани Кособуцкой — полной почтенной дамой, не говорившей ни слова по-русски. Вовка объяснялся с нею по-французски…
Через час он перевёз в пансионат Ирму, а еще через час уехал в Петроград.
Ирме казалось, что она где-нибудь в санатории очутилась — так было кругом спокойно и тихо. Ни шума, ни суеты, ни звонков…
Миниатюрная Евгения Владимировна посвящала графине все свое свободное время. Она была свободна целый день, за исключением двух часов, когда писала под диктовку мужа. Эти два часа были для неё, влюбленной жены, — сплошным священнодействием.
Завтрак и обед приносили графине в её комнату. Все же остальное население пансионата принимало пищу в светлой, обширной столовой. Добрая половина комнат занята была бесчисленными племянницами и племянниками доброй пани Кособуцкой. Самые требовательные и самые напряженные жильцы, потому что ни копейки не платят, считая обязательным долгом тетушки содержать их за счет прусского короля.
Кроме этих племянников и племянниц в столовой сходилась довольно разношерстная компания. Какие-то бесцветные чопорные дамы, какие-то жгучие брюнеты коммивояжёрского типа, бритые актеры, певицы. Пожилые господа необыкновенно солидного вида. Выскочившие из немецкого плена в чём попало беглецы Ченстохова и Калиша…
В каждом пансионе имеется свой комический элемент. И в пансионате г-жи Кособуцкой имелся таковой, в лице вечно суетящейся, провинциального типа, пожилой девы, которая, несмотря на свою девственность — по-видимому, ей это шло впрок, — отличалась изрядной полнотою. Помещица, сбежавшая из своего "майонтка" на Подолии, разграбленного австрийцами. Ходила она в каком-то нелепом зелёном платье. Ее так и прозвали "Зелене небезпеченьство" — "Зеленая опасность". В самом деле, она ни минуты не могла оставаться спокойной. Исчезала и возвращалась с целым коробом "самых последних новостей". И всегда — самого безотрадного свойства. Какая сорока приносила ей эти новости на своём пегом хвосте, — это был секрет подольской помещицы. И когда все уже бывали в сборе, она последней садилась за стол, обводя глазами соседей, не замечая выжидательных улыбок.
