Толпа резко рванула к вновь прибывшему. Прошлогодние его друзья и однокашники были, конечно, в авангарде, но и первогодки осмеливались приблизиться к легендарному взломщику микросупермаркета с явным восхищением. Однако вел он себя как-то странно. Пробился сквозь объятия друзей, подошел ко мне и с достоинством, прямо-таки по-взрослому поклонившись, отчитался:
– Кальмана я уже обнял.
После чего взял лопату, зачем-то поплевал на ладони и начал копать.
У меня дома ребята послушно повторяли за своими вожаками благословения, причем даже с некоторым воодушевлением, впрочем, может, это в моем присутствии. Тоже пели под гитару, правда, не на слова пророков, а песни какого-то россиянина с корейской фамилией Цой. Наскоро мне переводили про «звезду по имени Солнце» и про «группу крови на рукаве». Пели с таким воодушевлением, что я в очередной раз убедился – если не пережимать и не недожимать, то настанет день, и запоют они и песни на слова пророков. Есть в этих детях Б-г.
Трапеза закончилась. Потихоньку юная орда утекала из моего салона в двери, осыпая меня прощальными «тодарабами{Тода раба (ивр.) большое спасибо.}» и «лехитраотами{Леитраот (ивр.) до свидания.}», но не слишком щедро, дабы сохранить во рту послевкусие от фиников, гранатов, винограда и прочих сосудов с соками нашей возлюбленной земли. Последними, пятясь, удалились Арье с Иегудой, бросая непонимающие взгляды на рассевшегося на диване, как у себя дома, Алекса.
– Я хочу вернуться в школу, – без предисловий начал он, оставшись со мной один на один. Я молча кивнул.
– Вы не спрашиваете, почему.
– Сам расскажешь, – уверенно отпарировал я.
– Вы не спрашиваете, что с Михаэлем.
– Спрашиваю.
– Михаэль скололся, – глядя в землю, сообщил мальчик.
– Что? – Я даже не понял.
– Лечится от наркомании. Только, похоже, безнадежно.
Я молчал. Я знал – сейчас он скажет главное.
– Я... я не хотел, чтобы со мной было то же самое. Я убежал сюда.
– Тебя что, кто-то заставляет принимать наркотики?
– Да нет... Но как вы не понимаете?..
– Понимаю, Алекс, понимаю. Но хочу, чтобы ты сам все четко озвучил. Для себя самого. Итак, тебя никто на иглу не сажает и колеса тебе за щеку никто насильно не запихивает. Люди могут жить в Хайфе, Тель-Авиве, ездить по субботам на море и не принимать ЛСД. Не ездить по субботам на море и опять же не принимать ЛСД. А теперь объясни, пожалуйста, самому себе, почему ты убежал оттуда к нам.
Он пожал плечами:
– Не знаю... Здесь как-то во всем смысла больше.
* * *
А через два дня мне позвонил Амихай:
– Рав Хаим! Я тут нашу с вами яблоньку... написал... Короче, не могли бы вы зайти?..
Мог ли я не зайти, если Амихай просит!
Амихай стоял на пороге и нервно переминался с ноги на ногу. Чего он волнуется? В худшем случае разругаю я его шедевр!
Картина называлась «Ту бишват». На ней были изображены клочок земли и яблонька-саженец. И все. Яблонька была серая. Кора-кожура ее была словно из бетона. Я попятился в изумлении... И вдруг увидел. Яблоньку пронизывало свечение. И в земле таилось свечение. Это была не просто земля. Это была земля Израиля. И свечение перетекало из нее в яблоньку. И яблонька тоже становилась землей Израиля. И я, который завтра вкусит плодов этой яблони, тоже буду землей Израиля. У меня закружилась голова. Я взглянул на Амихая. Он светился».
1* *р *
Закроешь глаза, и сразу перед тобой – Натан. Вот его последний – неоконченный – прыжок с криком: «Эван! Арабы!» Очередь, которая срезала Натана. Ответная очередь, которой Эван срезал высокого бородатого араба. А затем Эван и опомниться не успел, как и на него навалилось несколько парней в камуфляже, но без масок, выбили из рук мобильный, вырвали автомат, скрутили руки.
Он был потрясен тем, насколько мгновенно Натан Изак, сын легендарного Давида Изака, муж Юдит Изак, которую он, Эван, навещал сегодня утром, любящий муж, ушедший в ночь, чтобы принести больной жене в подарок лекарство, лучшее из лекарств, единственное из лекарств, которое могло ее спасти – поднявшийся из развалин Канфей-Шомрон, насколько мгновенно этот Натан Изак превратился в бесформенный и навеки неподвижный сгусток материи. И рядом – очки, непослушные стрекозьи глаза Натана, через которые он с такой нежностью смотрел на своих друзей, на своих дочерей, на Юдит, на свое поселение... мертвое теперь, как и он.
Эвана не интересовало ни куда его привели террористы, ни что они с ним сделают. Совсем недавно, лежа на кровати в гостинице, он вспоминал, как они с Викой были в пещере... И вот, наконец, протянулась между ними ниточка; если бы вдруг сейчас произошло чудо, и он остался бы жив, глядишь, у них бы и наладилось. Только не произойдет чудо.
Эван перевернулся на живот, лежа на странном сооружении, похожем то ли на дощатую кровать, то ли на длинный стол. Нет, думать о Вике – больно. Если бы он сам о себе писал некролог, назвал бы его: «За миг до счастья». Но ведь о чем-то хорошем надо подумать!
Родители? Дом? Эван увидел двухэтажный деревянный домик в Вирджинии, глядящийся в уютное озерцо, аккуратный газон у крыльца, задний двор, на который дважды загуливал скунс, после чего отцовского ретривера Аякса дважды приходилось отмывать томатным соком. Мама в элегантном брючном костюме, на лице тщательно замазаны морщины. Отец, лысый, крупнолицый, с сигарой между толстых губ, унаследованных Эваном. Когда Вика увидела его фотографию, она весело ткнула в нее пальцем и воскликнула: «О! Мистер Твистер!» Эван так и не понял, что она хотела сказать.
Мама... отец...
– И чего ты всем этим добился? – спросил отец.
Эван молчал.
– Из-за клочка земли, из-за бугорка!
Эван молчал.
– Неужели твой Ашем{Дословно «Имя» – эвфемизм, которым обозначают Вс-вышнего (ивр.).} от тебя этого требует?!
У мамы по щекам текли слезы.
– Зачем? Зачем? – шептала она. – Ты говорил – у нас должна быть своя земля, где мы сможем... где мы...
Она всхлипнула. Потом, справившись с собой, продолжала: – Вот мы же с папой живем в Америке! И хорошо живем! Чего тебе здесь не хватало? Хоть раз в жизни кто-нибудь напомнил тебе, что ты еврей?
Ни разу. Только что же в этом хорошего? Эван молчал. Не объяснять же матери, что, будь у него сейчас выбор, он все равно предпочел бы умереть в Стране Израиля, чем жить где-нибудь еще.
Он обвел мутным взглядом сумрачное помещение, куда его, избив, вбросили, должно быть, чтобы допросить, а затем пристрелить, и вновь закрыл глаза. Увидеть бы сейчас восход в Самарии! Но вместо этого в темноте вдруг вспыхнуло солнце, похожее на огонь, вырывающийся из доменной печи, его широкие лучи начали, словно прожектора, обшаривать облака, под заголубевшим небом черными пирамидами выросли очертания дюн, пальмы растопырили огромные листья, закачались лодочки, армейские катера и одинокая яхта с мачтой, похожей на старую телеантенну. А внизу распростерлась вязкая гладь залива, послушно отражающая весь фейерверк красок в расцветшем небе. Да, он вспомнил, когда и где это видел. Летом, когда стало известно, что Северную Самарию выселять будут во вторую очередь, а в первую – Гуш-Катиф, он рванул туда, чтобы помочь тем, кто попытается сорвать эту операцию, издевательски названную «Помощь братьям». Дороги уже были заблокированы войсками, «оранжевые»{Национально настроенная молодежь.} изыскивали разные изощренные способы проникновения в «запретную зону». Превалировали ночные проползания под колючей проволокой с последующими путешествиями в обход патрулей через окрестные деревни с риском быть убитым встречными арабами. Эвану повезло. Его попутчик договорился с одним из жителей Гуш-Катифа, тот выехал к пограничному блокпосту Кисуфим, свистнул, Эван с попутчиком прямо на глазах у растерявшихся полицейских впрыгнули в машину, которая дала задний ход и так неслась до ближайшего поселения.
Эван обосновался в поселении, расположенном недалеко от моря. За неделю до него туда прибыл Арье Бронштейн. Кисуфим еще охранялся солдатами. Те в географии не сильно разбирались, поэтому, когда на вопрос «где живешь», Арье честно сказал: «В Элон-Море», они, будучи уверены, что это где-то в Гуш-Катифе, спокойно сказали: «Проезжай!» С полицейскими такие фокусы уже не проходили.
Обитал Арье в палатке, куда и пригласил Эвана. Кроме него в палатке проживало еще человек двести – все студенты ешив и молодые поселенцы. Ткань, натянутая в качестве потолка, была черная, но практически прозрачная – шагая по палатке, человек мог отчетливо видеть свою тень, скользящую по пятисантиметровому слою мельчайшего песка, по сути, просто пыли, которой здесь покрыта земля. Ребята подстилали под спальные мешки куски картона, но это помогало не больше, чем кариатиды при землетрясении. Днем жара достигала сорока градусов на улице и тридцати девяти в палатке. В море купаться было невозможно – берег отгораживала колючая проволока: там начиналась военная зона. В домах у местных жителей парни толпиться не хотели, чтобы не превращать хозяевам в ад последние дни под родной крышей. В душевые – кабинки с трубками, из которых текла холодная вода – стояли многочасовые очереди.
