Почему-то их сэнсэй считал, что они не овладеют искусством карате, если перед занятием не встанут на колени и, дружно ткнувшись лбом в сочную траву, не поприветствуют сначала его самого криком «Сэнсэй рэй!», а потом и виртуальный зал – «Додзю рэй!» Мордехаю было интересно, нет ли в этом стоянии на коленях и царапании лбов о шершавые стебли оттенка идолопоклонства – ведь еврею запрещено преклонять колени пред кем-либо кроме Вс-вышнего, который требует этого лишь раз в году – в Йом-Кипур. Да и столь тщательное следование чужим обычаям не радовало сердца молодых националистов. Сэнсэй сам, разумеется, был евреем, хотя и не религиозным. Впрочем, не очень долго он сэнсэйничал. Выбрал самого способного из учеников, Пинхаса Аксельрода – у того действительно здорово получалось и маи гери и маваши гери – и велел ему в качестве эксперимента самостоятельно провести урок. А сам отошел к огромному дубу посмотреть, как пойдет. Пошло. На следующем занятии объявил: «Занятие проведет этот вот, а я линяю». И слинял. С тех пор они называли Пинхаса «сэмпай», что означало «старший ученик», и в начале занятия, биясь лбом оземь, кричали: «Сэмпай рэй!».
Кое-чему Мордехай на этих занятиях все же научился. Как-то раз, патрулируя еврейский квартал в Бруклине, в Уильямсбурге, они с другом увидели – двое черных, явно вооруженных ножами, выворачивают карманы маленькому рыженькому еврейскому мальчику. Причем обнаглели, сволочи – еще и темнота не наступила – солнце только-только село, даже краешек его сверкал за скатом крыши. Черных было двое и их двое. Они подошли к подонкам и потребовали, чтобы те вернули ребенку деньги, а сами убирались в свои кварталы. Как и следовало ожидать, у тех в руках тотчас появились last but not the least аргументы. В общем-то, евреев те не слишком боялись, справедливо держа большинство их за таких собеседников, с которыми можно справиться и без холодного оружия. Но с другой стороны – зачем без, когда оно уже у тебя? В ответ в предвечернем, наполненном оранжевыми лучами заката, бруклинском воздухе засверкали ноги Мордехая и его друга, натренированные растяжками и многочисленными спарингами. Ножи они с земли подняли, но возвращать их хулиганам не стали – обойдутся. Дождались, пока те поднимутся, утирая кровь, слезы и сопли и выплевывая зубы и проклятия, и уплетутся прочь. Потом двинулись дальше. Через несколько секунд подскочил к ним чернокожий мальчонка лет девяти-десяти и попросил: «Дяденьки евреи! А вы не могли бы в наш квартал тоже заглянуть? А то у нас вечерами вообще на улицу не выйти!»
* * *
Гассан не отвечает на звонок, а время уходит. Скоро внутренний дворик начнет острыми зелеными зубами пальм разгрызать просыпанные на него золотыми орешками солнечные блики. Значит, надо не тратить время, а начинать наступление на Канфей-Шомрон. И одновременно с этим поднимать всех, кто есть – если окажется, что на базе «Йосеф» никого нет, пускай прочесывают всю округу – от Мухаррам-Фария к югу, юго-востоку и востоку.
– Алло, Фарук? Говорит Шихаби. Начинайте! Но все время будь на связи со мной. В любой момент может возникнуть ситуация, когда придется приостановить продвижение. Иншаллах!
Мазуз нажал кнопку отбоя. Не так, не так представлял он себе этот исторический миг, мгновение, когда он отдаст приказ о начале последней битвы воинов Аллаха с силами Зла. Все скомкано, все наугад. Поселенцы куда-то исчезли, время упущено! И самое страшное – предательство! Когда арабские толстосумы плюют на национальные интересы и, снюхавшись с продажными еврейскими политиками, превращают бойцов за освобождение Родины в пешку, в разменную карту в своей подлой игре – вот это страшно... Но ничего! Мы спутаем им карты. Приказ отдан, воины Аллаха поднимаются в своем укрытии под оливами, протирают глаза и готовятся выступить в путь. Джинн из бутылки выпущен. Обратного пути нет. Иншаллах!
* * *
Дорога впереди делала резкий поворот вправо. Даже если она до него дотянет, там ей уже не вывернуться. Кусты и деревья тянули из пропасти ветви и сучья, словно извивающиеся щупальца, которые, не дожидаясь, пока она свалится к ним в объятия, уже трепетали в предвкушении свежей крови. Она скосила глаза влево. Лицо араба разглядеть было трудно из-за темноты. Профиль его чернел на фоне скалы, и, похоже было, он смотрел лишь на дорогу – его не интересовало, кто сидит в этом обреченном «фиате». Он работал. В последний раз девушка в отчаянии резко нажала на тормоз, чтобы еще хотя бы на несколько секунд отсрочить свой последний миг. На какое-то мгновение, прежде чем тоже затормозить, «мерседес» весь возник перед ней: большой, черный, страшный, похожий на огромного жука, но с острой мордой, направленной в сторону пропасти. И тут она почувствовала, что кто-то – а может, Кто-то – прижимает ее руки к рулю и резко выруливает влево, одновременно заставляя ее со всех сил надавить на газ. Последнее, что успела Вика понять, это то, что она врезается сзади прямо в правый борт «мерседеса».
«Мерседес» развернуло, и за мгновение до того, как сорваться в пропасть, араб еще успел с удивлением бросить взгляд в сторону своего убийцы – кто это тот водитель-асс, который все время косил под середнячка, а тут вдруг отколол такой финт, что не всякому гонщику-профессионалу под силу.
Черный капот промелькнул перед носом «фиатика» и улетел вправо в направлении, противоположном тому, в котором они с арабом только что двигались. «Фиатик» остановился. Через несколько секунд снизу послышался оглушительный взрыв.
Вика машинально достала сигарету, чиркнула зажигалкой. В голове было пусто. В душе тоже. Вика была роботом. Она даже не удивилась, когда, сделав две затяжки, обнаружила, что сигарета кончилась. Взяла другую. Быстро выкурила и ее. В голове мутилось. Потом заболели ребра, которыми она ударилась о руль в момент столкновения с «мерседесом».
И вдруг – дикий страх: он успел выбраться из машины. Сейчас выкарабкается из пропасти и набросится на нее, и убьет ее!
Вика, обламывая ноготки, впилась в руль и помчалась подальше от страшного места, куда глаза глядят – вперед, вперед, вперед, вперед, вперед...
* * *
Над ним хлопотали двое. Один, в дорогом твидовом костюме, залитом кровью и блевотиной, был бледен какой-то неестественной бледностью. Тучное тело второго укрывали лохмотья. Первый прикладывал к синякам на лице Эвана впитавшие ночной холод осколки плитки, которою некогда был отделан этот унылый подвал. Второй все время приносил ему кружку с водой из-под крана, сначала, чтобы Эван смог напиться, потом – чтобы споласкивать рот. После того, как Раджа и Аззам вышибли ему несколько зубов, у него из десен все время шла кровь.
Наконец Эван устал подвергаться медицинскому воздействию. Он пожал руку, только что перевязавшую ему обрывком майки рану на плече, пожал другую руку, из которой он минуту назад принял пластиковую бутылочку с очередной порцией живительной влаги. Затем со стоном перевернулся на живот, чтобы не захлебнуться кровью, продолжающей течь из развороченных десен, и смежил веки. Тут-то его эскулапам и приглушить бы чуток громкость собственных глоток, чтобы дать парню уснуть, но, видно, оба были чересчур возбуждены событиями этой нескончаемой ночи и прямо над его головой начали осуждать какие-то жизненно важные вопросы, решив, должно быть, что арабская речь будет для еврейского юноши звучать чем-то наподобие колыбельной. Самое забавное, что они оказались недалеки от истины. Эван, намотавшийся и намучившийся за ночь, начал под рокотание гортанных арабских звуков уплывать в сон. Тем более что голос Камаля, впервые за многие годы очнувшегося от верноподданнической летаргии и еще не научившегося нормально разговаривать, звучал весьма монотонно, а голос Юсефа, который, верно, после какого-то особо болезненного удара ниже пояса, вспомнил любимую Рамизу, – тихо и лирично. Все это способствовало предсонной линьке сознания. И вдруг Эван опять услышал – «Мазуз Шихаби»!
Сна как не бывало. Мазуз Шихаби... Мазуз Шихаби... Совсем недавно... Белые челюсти скал... резко очерченный диск луны... ее отсвет на бледном лице Гассана... Вот оно! «Если что – передай его Мазузу Шихаби...» А что передать-то? Ах да, диск! «На этом диске очень важные сведения! Меня убьют, если он исчезнет!» Он не хочет, чтобы убивали Гассана. Но вздумай он передать диск Мазузу, как объяснить, откуда у него этот диск? Не подставит ли он таким образом Гассана еще больше?
Единожды пострадав за Гассана, Эван как бы включил его в круг особо приближенных к своему сердцу и, соответственно, готов был и дальше спасать его. А и то – зря он, что ли, четырьмя зубами пожертвовал?
«Кстати, а где диск-то?» – вдруг спохватился Эван. Ах да, эти идиоты не обыскали его сразу, как доставили сюда – только перед тем, как повести из камеры к командиру, тому самому Мазузу. А куртки на нем к тому времени уже не было – он ее сбросил, едва его ввели в камеру – уж больно тут жарко. Вон в том углу он тогда и расположился.
