Антон остался у освещенного бассейна один. Правительственный квартал спал, окруженный постами. Вероятно, спал и город, спали укрепсельхозрайоны. Спали все, кто не разбойничал. Где-то за многими землями, водами, полями, лесами, пустынями, степями и льдами за стометровой полосой смертельного излучения лежала в неге и сытости коммунистическая тоталитарная краснознаменная страна, казавшаяся Антону вгрызшимся в землю, искристо-героиновым корнем зла.
Антон подумал, что, в сущности, всегда был одинок. Но прежде он и в мыслях не держал указывать другим, тем более целым провинциям, как им жить. Поэтому его в общем-то любили, часто приходили на помощь. Сейчас он был одинок, как никогда в жизни. Реинсталляция встала невидимой стеной между ним и остальными людьми.
«Тебя бросили на культуру, потому что на самом деле никакой культуры нет, — объяснила Антону Зола. — Ты не жилец, у тебя на лбу цифра один, в том смысле, что убьют первым». Антон не стал спорить. Зола не могла понять его. В ее душе не было места для реинсталляции, как не было для нее места в тесных душах Николая, Гвидо, вице-премьера без портфеля и прочих. Ланкастер решил сыграть в реинсталляцию, как в рулетку. Как игрок, которому нечего проигрывать. Конявичус считал реинсталляцию блажью, но терпел, потому что сам блажил, разыскивая неведомых литовцев.
Антона могли бы понять Елена и Слеза. Но Елене он сам остановил электронное сердце. Слеза оказалась сотрудницей СБ, посланницей неведомого центра. В ее кажущейся эластичности, податливости угадывался жесткий каркас, как стальной стержень внутри резиновой дубинки спецназовца. Культурная, утонченная, все понимающая, Слеза была более серьезным противником, нежели дуболомы Гвидо и Николай. Она не поможет Антону пробраться в библиотеку!
…Антон один сидел возле светильника у бассейна в саду капитана. Его не прогоняли. Это означало, что капитан, по крайней мере сегодня вечером, не считал Антона пропащим человеком. Зола говорила Антону, что если глава администрации пять раз кряду откажет в аудиенции какому-нибудь министру или банкиру — это верный знак, что отказнику не жить.
Звезды падали ежесекундно. Небо казалось невообразимой величины ротаном, вздумавшим метать икру. Антон подумал, что приближается наивысшая точка его одиночества, та самая, когда у человека не остается никого, кроме Бога.
— Расскажи-ка, сынок, что вычитал в библиотеке? — сказала однажды утром Антону Зола.
Было редкое утро, когда они проснулись вместе. Антон хоть сейчас был готов к делам, чувствовал себя исполненным бодрости и энергии, как и всегда в последнее время. С началом реинсталляции он потерял интерес к алкоголю и наркотикам. Реинсталляция действовала на него сильнее, нежели алкоголь или наркотики.
Про Золу сказать этого было нельзя. Она проснулась с опухшим лицом, со слипшимися от косметики глазами. Ей требовалось время, чтобы привести себя в порядок.
Чтобы не кричать сквозь воду и дверь, Зола имела обыкновение принимать душ с дверью нараспашку. Антон обратил внимание, что тело Золы, еще недавно стройное и литое, изменилось не в лучшую сторону. У уполномоченного по правам человека появился живот, бедра утяжелились, сделались похожими на устремленные носами вниз утюги. Теперь Антон ни за что не спутал бы ее с мальчишкой, как когда впервые увидел, идущую с Омаром по лесной тропинке. Зола перестала делать гимнастику. Антон, напротив, каждое утро до изнеможения. Он смотрел на топчущуюся под душем, расплывшуюся, серую с похмелья Золу и думал, сколь вместительно и не вполне чистоплотно странное понятие «любовь». Он любил прежнюю — тонкую, решительную, отважную — Золу и все еще продолжал любить нынешнюю — открыто спящую со множеством людей, толстеющую, опускающуюся, превращающуюся в неряшливую тетю Салли.
Если бы словами можно было что-то изменить, Антон бы произносил их неустанно. Но Зола плевать хотела на слова. У нее были свои собственные представления о жизни, и она не собиралась их менять.
И все же Антон пытался.
«Брось, — ответила ему Зола. — Я положила жизнь, чтобы жить так, как сейчас. Зачем мне себя ограничивать? Сколько мне осталось? Пять лет? Кому я потом буду нужна — толстая, черная старуха? Я совершенно счастлива, Антон! Мне ничего не надо! — Вдруг зарыдала: — Я хочу родить тебе ребеночка, Антон, только он будет немного негритеночек, не побрезгуешь? Давай поженимся? — И в голос, с диким каким-то подвывом: — У меня нет креста на ляжке, захочу и рожу, понял! А-а-а!»
Антон обнимал Золу, гладил по крашеным, жестким, как проволока, золотистым волосам, забывал про дела, про Антарктиду, про все на свете.
Только не про Слезу.
Это еще раз подтверждало, сколь вместительно и не вполне чистоплотно понятие «любовь». Особенно когда в одном случае к нему примешивается жалость, в другом — сомнение и страх.
— Так что ты вычитал в библиотеке, сынок? — повторила Зола. — Расскажи. Я когда-то тоже любила читать. А сейчас люблю, когда читают другие, а мне рассказывают…
— Ничего, — ответил Антон.
Указ вступил в действие. По радио с утра до ночи говорили о реинсталляции. Тираж «Демократии» расходился до последнего экземпляра. Уже был учрежден «Рекульт-банк» с уставным капиталом в миллиард форинтов, вице-президентом которого был избран Антон. Акционерное общество открытого типа «Инстал», в совете директоров которого опять-таки заседал Антон, планировало выпуск акций и облигаций на многие миллиарды форинтов.
Вопреки ожиданиям Антона, фермеры не спешили везти на городские рынки овощи и фрукты, продавать их за крепчающие благодаря реинсталляции, как уверяли Антона финансисты, форинты провинции «Низменность-VI, Раnnоnia». В городе было голодновато.
В правительственном квартале действовала система особого снабжения. Антон не понимал, откуда берутся качественные продукты и напитки, получаемые им и Золой по продовольственным аттестатам членов правительства. Таких не было даже в центральном супермаркете, где покупали продукты предприниматели и бандиты.
«Если их делают в провинции, — сказал Антон, — разве нельзя запустить рыночный механизм, увеличить производительность труда, чтобы продукты и напитки были во всех магазинах города?»
«Дурак, — ответила Зола, — в провинции всего три продовольственных спеццеха, они и так еле дышат. Остальное нам присылают из центра. Каждый месяц приходит бронированный поезд. Гвидо составляет заказ, передает через компьютерную сеть или по ВЧ, Вообще-то твоя подчиненная может объяснить лучше. Она отвечает здесь за электронику. Второй человек после капитана. А может, и первый. Ты с ней поласковее, Антоша, чтобы она не настучала на нас в центр за эту твою… реинсталляцию».
Прямолинейным, грубым, но ясным умом Зола верно схватывала суть.
Антон промолчал.
Неладное творилось и на заводах. Вместо того чтобы в поте лица производить сверхплановую продукцию, без посредников реализовывать ее за твердеющие форинты, рабочие взялись выставлять бесконечные, совершенно невыполнимые требования. Они собирались в цехах толпами, избирали какие-то «комитеты прямого действия» — компряды — скандировали: «Вся власть компрядам!», грозились двинуться мирным шествием на правительственный квартал, чтобы вытряхнуть из нагретых кресел зажравшихся гос- и партаппаратчиков, кровопийц-банкиров и бандитов-мафиози.
Правительство ставило против них войска, однако применять оружие пока запрещалось. Солдаты не верили своим ушам, открыто поговаривали об измене в высших эшелонах власти. Солдаты всегда жили тем, что грабили убитых, торговали заложниками, тащили что можно из квартир и домов, когда проводились масштабные акции по вытеснению бандформирований из городов и укрепсельхозрайонов. В ответ на запрещение стрелять солдаты потребовали погасить задолженность по зарплате. Естественно, денег на это в бюджете провинции не было.
Одним из пунктов указа о справедливости существенно облегчался доступ в черту города. Туда стала просачиваться разрозненная вооруженная шпана, прежде отсиживающаяся в глухих лесах, промышлявшая случайными грабежами и охотой на радиоактивных змей. Средь бела дня загремели выстрелы, запылали коммерческие ларьки. Особенно худо пришлось так называемым «ходячим ларькам», то есть людям, надевавшим на себя деревянный короб с товаром и отправлявшимся с торчащей из короба головой в железной каске на поиски потенциальных покупателей. Этих постоянно находили в разграбленных коробах, как в гробах. Хоронить их было хорошо и просто, поэтому никто особого шума не поднимал.
Антон, однако, уверял себя и членов правительства, что временные минусы политики реинсталляции с лихвой искупаются плюсами, а именно — пробуждением в народе интереса к жизни.
Интерес к жизни в народе просыпался столь интенсивно, что в редакцию газеты «Демократия» пришло письмо от читателя. «Кто придумал этот рестоляций, — писал назвавшийся Владеяром читатель, — того мало за яйца прибить гвоздями к забору!» Никто из сотрудников редакции не помнил, чтобы читатели присылали письма. Луи попросил у Антона прибавки к жалованью, поскольку теперь ему в дополнение к своим многочисленным обязанностям придется заниматься еще и письмами.
