— Он предлагает немыслимые вещи, — прохрипел Гвидо, — раньше за такие слова сжигали живьем на площадях. Я помню, газета — коллективный агитатор и пропагандист! Он хочет вернуть нас к временам, когда писатели пописывали, а читатели почитывали! — посмотрел на Конявичуса. — Он — коммунист, преступник против свободы, демократии и рынка!
— Триллион, Гвидо, — напомнил капитан Ланкастер. — Или у тебя есть иное предложение? Кроме того, чтобы убить его, — кивнул на Антона, — немедленно.
— Есть, — зловеще произнес Гвидо. — Я его обязательно выскажу… Чуть позже.
— Я уже принял решение по твоему, предложению, — ответил Ланкастер. — Ты его обязательно узнаешь… Чуть позже.
35
До реинсталляции Антон жил относительно просто. Ел, пил, спал, посещал заседания правительства, занимался любовью с Золой, когда приходила его очередь. Параллельно с жизнью, как водится, тянулась смерть. Иногда она приближалась вплотную, тем самым урезывая параллельность. Иногда — несколько отдалялась, превращая параллельность в трапециевидность.
Антон привык к одновременности жизни и смерти, был готов к тому, что рано или поздно — скорее всего, рано — линии пересекутся и он заскользит по невидимой косой, которая не есть земная жизнь, — жизнь заканчивается после встречи со смертью, но и не есть смерть — земная смерть тоже заканчивается после встречи с жизнью. Стало быть, невидимая косая что-то третье — Богово. Отлынивать от нее у человека нет никаких оснований.
Так было прежде.
До тех пор, пока между двумя линиями не воткнулась на манер распорки захватившая Антона идея реинсталляции. Как и большинство идей, она не была непосредственно связана с категориями жизни или смерти. Однако произошло странное: под воздействием — излучением? — идеи сами жизнь и смерть превратились для Антона в нечто чисто умозрительное, годное лишь на то, чтобы быть приведенным в полное или неполное, что хуже, соответствие с захватившей его идеей.
Отныне Антон не ведал страха ни за собственную, ни за любую другую жизнь. Собственная смерть отныне казалась всего лишь досадной помехой в процессе осуществления реинсталляции. Единственно было жаль, что после его смерти идея попадет в чужие руки. Отчего-то Антон был уверен, что лучше других знает, как приводить жизнь в соответствие с идеей. Отныне не жизнь и смерть тянулись параллельно, но жизнь и проводимая Антоном в жизнь идея — программа — реинсталляции. Смерти как бы вообще не стало.
«Реинсталляция — победа над смертью!» — такой лозунг распорядился поднять Антон над городом на воздушном шаре. Каждое утро, выходя на лужайку перед особняком, плавая на спине в бассейне, Антон смотрел на висящий над городом воздушный шар, сообщавший народу провинции благую весть.
Когда однажды во время совещания, которое он проводил — Антон теперь часто проводил различные совещания, круг его подчиненных стремительно расширялся, — молодые финансисты в белоснежных сорочках и в лаковых штиблетах вздумали посмеяться над термином «реинсталляция», Антон вдруг выхватил пистолет, и только молниеносное проворство привыкших к неожиданностям финансистов, да еще то, что руки у Антона тряслись от ярости, спасло смехачей от верной гибели. Пули ушли в стену, одна — в телевизор. Антон подумал, что пошел по стопам Конявичуса.
Это было совершенно необъяснимо: будучи одержимым идеей, Антон промахнулся в ситуации, где раньше попал бы в цель с завязанными глазами. Больше в его присутствии над реинсталляцией не смеялись.
«Смотри, сам того… не… реинсталлируйся!» — заметила Антону Зола после ночного совещания, на которое он вызвал ее в качестве уполномоченного по правам человека, прямо из теплой постели.
После разговора в библиотеке Антон не искал встреч со Слезой. Его отношения с людьми зависели отныне от отношения людей к реинсталляции. Антон доподлинно не знал, как относится Слеза к реинсталляции, но подозревал, что не одобряет. Антон вообще смутно представлял себе, что одобряет, а что не одобряет СБ.
На него не произвели впечатления слова Конявичуса, что всякие идеологические — от слова «идея» — противопоставления сейчас бессмысленны.
— Что такое кризис? — спросил Конявичус. И сам же ответил: — Это когда внутри системы, ориентированной на одно, в нашем случае — свободу, демократию и рынок, множество ответственных исполнителей думают и поступают по-другому.
— Ты говоришь о классическом, то есть естественном кризисе, — возразил Антон. — Всякий естественный кризис конечен во времени. Наш кризис — бесконечен. О чем это свидетельствует?
— О чем же это свидетельствует? — с удивлением посмотрел на него главнокомандующий.
— Если кризис бесконечен во времени, — поднял в воздух палец Антон. В последнее время он часто выступал перед различными аудиториями и знал, что поднятый в воздух палец концентрирует внимание слушателей. — Это не классический, не закономерный, не естественный кризис — это вообще не кризис! Свободе, демократии, рынку альтернативы нет, потому что это вечные, внекризисные категории!
— Не горячись, я слышу, не глухой, — похлопал Антона по плечу Конявичус. — Просто хочу сказать, что иногда можешь встретить союзников там, где не рассчитываешь.
— А ты, Конь, — впрямую спросил Антон, — ты союзник? Ты веришь в реинсталляцию?
— Не знаю, — ответил после паузы главнокомандующий. — Мне известна одна истина, Антонис: хочешь лучшего — стремись к худшему. И наоборот. Ты, Антонис, хочешь добиться справедливых целей справедливыми средствами. Такого в истории человечества не бывало. Будь я главой администрации, я бы объявил тебя государственным преступником. От всей души желаю тебе успеха.
— Стало быть, ты не веришь в свободу и демократию, Конь? — ужаснулся Антон.
— Ни единой секунды, — усмехнулся главнокомандующий, — я не знаю, что это такое. Когда не знаешь, во что верить, лучше ни во что не верить, чем верить в то, что не знаешь, — закончил Конявичус как типичный сумасшедший.
Антон понял, что ждать от главнокомандующего поддержки не приходится. Пошел прочь из кабинета, где рябило в глазах от литовских — зеленого, желтого, красного — цветов. «Две идеи в одной голове не помещаются», — с грустью подумал Антон.
У самой двери Конявичус догнал:
— Антонис, можешь рассчитывать на вертолет по первому слову. Как бы ни разворачивались события. Чем бы мне это ни грозило.
Не так уж мало, подумал Антон, вовремя унести ноги, иногда это очень даже много, можно сказать, все!
Антон долго думал о бесконечности кризиса свободы и демократии и, как ему показалось, нашел еще одну причину, почему кризис бесконечен вопреки временной конечности всего, за исключением, быть может, Господа Бога и дозиметрических столбов.
Дело заключалось в столбах.
Государство давно бы рухнуло, если бы его не подпирали дозиметрические — разметившие и разделившие землю — столбы; всевозможные электронные системы; совершенное — способное убивать само — оружие на любую руку; прочая, сокрытая от глаз, техника.
Откуда?
Провозгласившее высшими ценностями бытия свободу, демократию и рынок, государство не могло изготовить все это само. Могло лишь с величайшим напряжением и издержками использовать, чтобы сохраниться.
Но кто и зачем помогал ему сохраниться?
Антон знал кто.
Но не знал зачем.
Он попытался выведать военную тайну у главнокомандующего.
— Мы в тысячах километрах от той страны, — сказал Конявичус. — Не знаю как тебе, а мне там не бывать. Да и есть ли она? Что-то слышал, доказательств не видел.
Антон вспомнил про медальон у себя на груди, про подаренную уполномоченному по правам человека волшебную зажигалку, про не желавшее останавливаться электронное сердце Елены. Все это, конечно же, доказательствами для главнокомандующего не являлось.
«Наш свободный, демократический, рыночный, многопартийный мир, — четко, как прочитал на небе огромными буквами, подумал Антон, — в сущности, та же умирающая старуха с электронным сердцем, которое не дает ей окончательно умереть, вернее, изменить, исправить свою сущность. Надо остановить сердце, тогда появится шанс… Но как?»
— Конь, — спросил Антон, — хочешь, я докажу?
— Зачем, Антонис? — спокойно осведомился главнокомандующий. — Что это изменит? Вот если бы… — замолчал.
— Что? — поинтересовался Антон.
— Если бы там жили литовцы… — Глаза Конявичуса сделались выпуклыми и блестящими.
— Там живут литовцы! — Антон понял, что теряет время.
— Доказательства существования предмета, — возразил главнокомандующий, — не могут интересовать того, кого не интересует сам предмет. А кто верит в существование предмета, того не интересуют доказательства. Не приставай больше ко мне с этим, Антонис!
