фронтов — это было здесь главное. Остальное считалось второстепенным: неуют, худосочная продовольственная норма и другие лишения. Лагерную педагогику определяли неумолимые обстоятельства: враг окружал Ленинград, исподволь готовил новое наступление на Москву, рвался по горящему Сталинграду к Волге…
Переход к быту Елисеевских лагерей потребовал от Лиды крайнего напряжения душевных сил. Она боялась, что не выдержит армейских тягот. Ей было до боли жаль свою утраченную вольность и несостоявшуюся студенческую жизнь. Она тайком плакала по ночам, лежа на разбитом соломенном матрасе. Тогда ее неотступно сверлили одни и те же мысли: и все-то у нее плохо, и неизвестно, для чего она живет. И как это ей втемяшилось пойти в армию? Она и раньше не верила в армейскую романтику, а теперь на личном опыте убеждалась, что была тогда права.
Пока она предавалась отчаянию, бежали дни. Она понемногу смирялась со своим положением, поношенная одежда и стоптанные кирзовые сапоги переставали шокировать ее. В конце концов не одна она носила такую форму, и другие девушки были одеты точно так же.
Но два человека в ней продолжали упорную борьбу: один раскаивался в содеянном, припоминал минувшие радости, хотел такого же приятного времяпровождения и здесь, в лагерях, упрекал ее в нерасчетливости, был полон жалости к себе, а другой решительно и бездумно поступал вопреки привычной логике, презирал расчетливость и всякие удобства, влек ее к людям, постоянно напоминал ей, что в армии она не одна, что хныкать и отчаиваться — позор, что где-то здесь живет ее хороший школьный товарищ Костя. И она уже чувствовала, что победит второй и что первый, кроме жалости, не вызывает в ней ничего.
Костю встретить бы. Можно, конечно, обратиться в штаб, узнать, где он. Но это потом. Сначала ей надо чуть-чуть привыкнуть к этим… страшным Елисеевским лагерям.
* * *
Дни для Лиды были теперь спрессованы в один непрекращающийся урок медицины. К вечеру она так уставала, что соломенный тюфяк, положенный на грубо обструганные доски, казался ей пуховой периной.
Понемногу она привыкала к службе, и однажды она с удивлением заметила, что в армейской среде чувствует себя увереннее многих других девушек. Как это случилось, она и сама не смогла бы объяснить.
В ноябре выпал снег — морозы крепчали, упорно дул ледяной северный ветер, но в лагерях зиму не очень жаловали: так же маршировали солдатские взводы, так же проводились тактические занятия. Санитарки теперь часами находились в поле. Пехотные подразделения отрабатывали наступательный бой, и девушки должны были двигаться за стрелковой цепью. Это были нелегкие дни. Лида ползала по-пластунски, в голенища сапог набивался снег, а шинель совсем переставала защищать от холода. Еще труднее приходилось в поле пехотинцам, особенно пулеметчикам, катавшим по снегу тяжелые станкачи.
В одном из пулеметчиков Лида узнала Костю.
— Костя! Костя Настин! — не удержалась она.
Костя повернул голову. Щеки у него застыли от холода, нос посинел.
— Лида? — неуверенно спросил он.
— Я уже два месяца здесь!
Костя в растерянности смотрел на нее. «Похудел, — отметила она, — на себя не похож. И обмотки…»
— Кравчук, чего отстали? — крикнул взводный. — Вперед!
Кравчук, красноармеец лет сорока, заторопился:
— Взяли, Костя, потом поговорите.
Лида теперь не отходила от пулеметного расчета. Костя был неловок с ней, заметно волновался.
— Я был тогда… груб, извини. — время для него будто повернулось вспять, и он возвращался к тому моменту, когда уходил от Лиды, оскорбленный ее безразличием к тому, чем жил. Сейчас рядом с ним была другая Лида, не имеющая ничего общего с той самовлюбленной и равнодушной.
Лида непринужденно рассказывала о себе, о Покровке. Костя отвечал скованно, даже невпопад. «Бедный Костя! — подумалось ей. — Неужели он для нее только школьный товарищ?..» Все вдруг осложнилось. Он, конечно, интересовал ее, она по-настоящему обрадовалась, увидев его. Но они слишком разные, им даже говорить друг с другом не просто. Она никогда раньше не искала с ним встреч, хотя он и не был безразличен ей. Впрочем, наверняка она ничего не могла утверждать.
Учения закончились, стрелки и пулеметчики выходили к дороге.
— Якушкин, строй роту и веди! — приказал капитан.
Командир пулеметного взвода младший лейтенант Якушкин лихо выполнил команду. Раскрасневшийся от мороза, энергичный и веселый, он обращал на себя внимание. «Вот с кем познакомиться бы… — подумала Лида и взглянула на Костю. Тот ничем не выделялся среди шагающих в строю товарищей. Он скромно шел своим солдатским путем. — Познакомлюсь, конечно, но с Костей у нас отныне одна дорога».
13
В ДЕКАБРЕ НОЧИ ДОЛГИЕ
Начало декабря. В воздухе лениво поплыли снежные хлопья — побелят округу и исчезнут, будто предупреждая людей, готовы ли они к тому, что их ждет. Дороги становились глуше, упорнее тянуло холодом, от которого хотелось укрыться за стеною хаты. В тепле нервное напряжение ослабевало, сменялось недолгим покоем. Но и этот привычный ритм теперь нарушался: полиция была настороже, в любом хуторе могла таиться опасность. Сам маршрут выдавал намерения Крылова и Бурлака: люди, у которых они ночевали, догадывались о цели их пути.
— Далеко идете, хлопцы?
— Домой, мамаш, в Брянск.
— Туда вам не пройти, полиция задержит или… партизаны.
— Как же нам быть?
— Полиция вон там, а партизаны подальше, сами уж смотрите.
Они шли туда, где, по слухам, были партизаны.
Один старик рассказал: в лесу от партизанских пуль полегла рота солдат. А леса здесь бескрайние, в них все меньше хоженых троп, все многозначительнее встречи.
* * *
— Ни с места! Руки назад! — сзади щелкнул винтовочный затвор. — Не оглядываться! Вгоню пулю промеж глаз, и сдохните в канаве! Думаете, тут вам лафа, иди, куда хочешь? А ну давай вперед!
Как полицейский оказался за спиной да еще верхом на коне, они не заметили. Стука лошадиных копыт слышно не было.
— Не партизаны мы, домой идем!
— Знаем мы, как вы домой ходите! — полицейский посыпал матом. — В районе разберутся, кто вы! Самому начальнику сдам, он резину тянуть не любит!
За опушкой леса показалось село. Видя высыпавших на улицу сельчан, полицай распалился с новой силой.
— В лесу поймал! Думают, им здесь лафа! Обыщи их, Ленька!
Вокруг уже стояло плотное кольцо возбужденных людей. Ленька, второй полицай, без особого рвения обыскал Крылова и Бурлака, заглянул в вещмешок и сумку.
— Ничего, Семен.
— Еще бы! Ушлые, да мы тоже не дураки!
— Не партизаны мы, солдатик, — признался Бурлак второму полицаю. — Домой идем. У нас и документы есть. На железной дороге работали.
— Ты, битюг, закрой рот, пока зубы целы! У вас всегда документы есть! — Семен соскочил с
