К концу вечера - а вечер прошел восхитительно - среди общего веселья прозвучала одна печальная нота. Вдруг, ни с того, ни с сего, Теккерей произнес: "Я сделал в жизни свое дело, заработал денег и сказал то, что хотел сказать; мир ко мне благосклонен, если я завтра умру, в "Таймс", может быть, даже поместят некролог на три четверти колонки". Меня не было в Англии, когда Теккерей умер, и заметку в "Таймс" о его кончине я не читал. Целую колонку они напечатали, или чуть больше, или чуть меньше? Телеграфной связи через Атлантику в 1863 году еще не существовало, и прошла первая неделя января 1864 года, прежде чем я, к моему величайшему горю, узнал о том, что Уильяма Мейкписа Теккерея больше нет. Поддерживая с ним дружеские связи с юных лет и до осени 1863 года, правда с перерывами, я имел возможность близко узнать его как человека и накопить немало наблюдений и воспоминаний. Он был прекрасный человек, это не подлежит ни малейшему сомнению, но ему постоянно приходилось бороться с собственным неровным и подчас просто невыносимым характером. Он был неукоснительно, неизменно правдив; отличался добротой, сострадательностью и щедростью и, насколько мне известно, имел религиозные чувства и убеждения. L'indole era cattiva. (Нрав был скверный.) К женщинам он, подобно своему герою полковнику Ньюкому, всегда питал рыцарское уважение и был им неизменно предан.
Об его манере вдруг напускать на себя холодность и высокомерие мне уже случалось шутя упоминать выше. Я слишком давно и слишком хорошо его знал, чтобы придавать этим "его маленьким капризам" серьезное значение. Войдя в вестибюль "Реформ-клуба", будь то в обеденное время или вечером, я, если обнаруживал мистера Теккерея, спешил хорошенько к нему присмотреться. Если, на мой взгляд, он был в "собачьем" настроении (эпитет его собственный), я обходил его за три версты. Но если он замечал меня и я видел, что он засунул руки в карманы и смотрит сквозь очки с улыбкой, значит, он в хорошей форме и будет веселым, терпимым и обаятельным. Он имел смешное обыкновение величать меня "преподобный доктор Сала" - вероятно потому, что я говорил с ним откровенно и серьезно, как много раньше, в моей молодости, говорил со мной он. Я ему не льстил, не заискивал перед ним, но и не фамильярничал. Он знал, что я его люблю и почитаю, поэтому мы с ним всегда отлично ладили. Среди его знакомых были такие, кто называли его "Тек" и шлепали по спине. Для меня же он всегда был только "мистер Теккерей", потому что я видел в нем старшего и сознавал его превосходство над собою во всех отношениях.
Утверждаю с полной ответственностью, что он совсем не был циником, то есть не смотрел на род человеческий с безнадежностью и презрением, как ему приписывают. Настоящий циник похож на злого пса - ворчит, придирается, всегда в дурном расположении, хмур, брюзглив. По выражению епископа Беркли, "циник получает удовлетворение от грязи и нищеты". Теккерей же, наоборот, ценил свет, культуру, роскошь. Помню, он говорил, что любит входить в спальню "с восковой свечой в серебряном шандале". Иными словами, убожеству и унынию он всегда предпочитал элегантный, изящный образ жизни. Циником его незаслуженно ославили за то, что он был прирожденным сатириком, однако при всем его ироническом таланте, притом, что он беспощадно орудовал скальпелем Ювенала, Драйдена и Поупа, я ни разу не слышал от него злого слова о человеческих слабостях, немощах или бедах. Подобно Фонтенелю, он мог бы утверждать на смертном одре, что за всю жизнь не сделал ни одного мало-мальского выпада против мало-мальской человеческой добродетели.
Говоря о личности Теккерея, некоторые доходят до утверждения, будто ему по праву должно принадлежать место в этой Валгалле чванливых дураков и подлых негодяев, которая зовется "Книгой снобов". Но он не был снобом. Он был идеалистом и джентльменом; просто обстоятельства и особенности его характера иногда толкали его на слова и поступки, в которых недружеский взгляд мог усмотреть снобизм. Вот один пример. Как-то утром он явился ко мне в Бромптон в страшном раздражении из-за того, что Лондонский сезон кончается, а его так ни разу и не пригласили к обеду или ужину "у Джерси" (имелась в виду знаменитая в то время хозяйка светского салона графиня Джерси). Я очень спокойно отозвался, что тем хуже для графской четы. После чего Теккерей, засунув сразу руки в карманы, премило заговорил о каких-то отвлеченных материях. Что правда, то правда, он был благородных кровей; получил классическое образование и кое-какое наследство; дружил с лучшими англо-индийскими семействами, с судьями, офицерами высших чинов и тому подобными людьми; и даже будучи бедным и причисляя себя к "богеме", оставался на самом деле, что называется, человеком светским, хотя и в стесненных обстоятельствах.
Он любил хорошее общество и был там своим; но если ему, как Томми Муру, и "был мил английский лорд", во всяком случае это пристрастие к аристократическим знакомствам никогда не делало его глухим к чужой беде или равнодушным к узам дружбы. Его сотрудники, скажем, из редакции "Панча" Джерролд, Марк Лемон, некто Беккет, Хорес Мейхью, Тенниел, Лич, Доил - все принадлежали к среднему сословию и очень редко, с трудом допускались в высшие сферы, где с юных лет вращался Теккерей. Думаю, я не совсем лишен гордости. Родился и вырос не в канаве, и не приход тратился на мое образование. Но признаюсь, хотя ко времени нашей последней встречи я и сам приобрел некоторую известность, на Теккерея я по-прежнему смотрел снизу вверх, так как он был выше меня и по положению в обществе, и в литературе. Возможно, тридцать лет назад это было снобизмом с моей стороны, - в таком случае я остался снобом и по сей день.
ДЭВИД МЭССОН
ТЕККЕРЕЙ
Считая, что воздать должное памяти благородного Теккерея это обязанность автора не только потому, что он привык разбираться в тонкостях того жанра, в котором Теккерей был мастером, но и потому что он питал к покойному бесконечное уважение, я не могу отказаться и от права сказать на этих страницах несколько слов от себя, касательно человека, с которым я имел счастье быть близко знакомым в последние годы, чьи сочинения я знал задолго до того, как впервые увидел его царственную фигуру или пожал его добрую руку и чьи последние строки с его пера в номерах "Корнхилла" я читал с тем неизменным благоговением, с какой безвестный стихоплет в древнем Риме мог склоняться "пред неподражаемой латынью каждого нового стихотворения Горация.
Особое место в британской литературе Теккерей занимал как звезда первой величины, но своеобразного цвета и яркости в сложном созвездии, известном как наши романисты, наши юмористы и наши авторы художественной прозы. Но поскольку созвездие это весьма многочисленно и включает писателей всех степеней значения, от самых малых до столь великих, что мы числим их среди вершин мировой литературы и не боимся вспоминать их как британских аналогов таких имен из более широкой сферы, как Сервантес, Рабле и Жан Поль; есть много способов рассмотреть наше созвездие и убедиться, что оно делится на группы. К тому же, можно рассмотреть это большое сообщество писателей так, что оно распадется не столько на группы, сколько на два большие класса, причем в обоих будут имена всех величин. И вот, хотя когда мы смотрим на созвездие в целом, не пытаясь его разделить, Теккерей просто поразит нас своей величиной; и хотя, с другой стороны, как дотошно ни анализируй наше созвездие, мы не найдем никого в точности на него похожего, и он будет по-прежнему поражать нас своим неповторимым, только ему свойственным оттенком, все же, если мы решимся разделить все звезды на два основных класса, о чем мы уже упоминали, Теккерей скорее войдет в один из этих классов, чем в другой.
В то время как все беллетристы заняты выдумыванием сюжетов и, описывая воображаемые сцены, воображаемые поступки и характеры, пытаются передать своим читателям более непосредственное и страстное чувство, нежели то, что проистекает из чтения ученых исследований или добросовестного пересказа исторических событий; и в то время как большинство из них по пути рассыпают сотни случайных мнений и фантазий и отклоняются с пути ради прелестных юмористических причуд, среди этих писателей немало и таких, чьи писания отличает присутствие какой-то доктрины, а воображение подчинено личной философии или образу мышления. Эту черту мы находим не обязательно в сочинениях писателей, известных основательностью и четкостью нравственного облика, определенностью в мыслях и в поступках. Пример - Скотт. Это была весьма ясная и четкая личность, и все же в начале каждого романа он, так сказать, словно надевает сонный колпак, который уносит его в царства далекие от его личного существования и опыта, и от прямого использования его моральных принципов. Так и с другими. Начиная сочинять, они надевают сонный колпак, и можно привести немало примеров, когда эта удивительная способность сонного колпака кажется единственным достоянием писателя, будто никакой личности у него и не было. Обладал ли Шекспир, величайший гений сонного колпака всех времен, личностью, соизмеримою с его гениальностью, и доступны ли нам ее черты, - это, как всем известно, один из сложнейших вопросов в истории литературы. У нас на этот счет есть свое мнение. Мы считаем, что в каждом случае существует неразрывная связь между личностью и поэтическим гением, между тем, что человек есть, и тем, что он может вообразить. Сны ведь это фантастические построения из обрывков всех ощущений, мыслей, чувств и опыта, запомнившихся или не запомнившихся в яви. Все, на что способна сила сонного колпака, как она ни удивительна, это переносить нас в пустыни забвения, где эти debris {Обрывки, осколки (фр.).} лежат и поблескивают, вновь и вновь освобождая человека от неусыпного владычества воли и рассудка, порождая фантазии, которые роятся и растворяются одна в другой.
