устраивалась в постели, которую для нее раскрыли. Эта постель была роскошна, но новые льняные простыни и особенно широкие кружева, украшавшие края и покрывавшие наволочки, делали ее неудобной, почти неприятной. Вокруг нее дамы переговаривались, восторгаясь свежестью и гладкостью ее кожи и особым светлым блеском волос. Только что Дофина прошептала ей на ушко несколько слов, имеющих вид советов, которые молодой девушке надлежит выслушать перед брачной ночью. Гортензия угадывала у всех этих женщин какое-то одинаковое, общее для них волнение, какую-то дрожь предвкушения будущих утех любви. Они совершали все приготовления к ним с неким религиозным рвением. Они видели себя жрицами древнейшего из культов, но сама Гортензия, устало подчиняясь почти ласковым касаниям их рук, не испытывала ни волнения, ни нетерпения. Ее тело было столь же холодно, как и сердце, и, ощущая это, она испытывала благодарность к Годивелле за ее молчание, в котором ей мерещилось тайное сочувствие тому, что творилось в ее душе. Старая кормилица удовольствовалась тем что, подготовляя постель, вела себя совершенно так же, как и в прочие дни. Вот для нее-то кровать не служила алтарем. Она была кроватью – и только!
Дамский лепет замер, когда в спальне появился маркиз, ведя чуть ли не на поводу Этьена, чью вялость и уныние заметил бы даже слепец. Было ясно видно, как рука маркиза, сжимавшая руку молодого человека почти под мышкой, направляла его шаги. Одновременное появление отца и сына повергло Гортензию почти в столбняк: она никогда бы не могла себе представить, что на ее свадьбе будет разыгран подобный спектакль в духе старинных придворных обычаев Версаля. Тем более что Этьен появится в малиновом шелковом халате с вышитыми на нем синими и красными попугаями на маленьких зеленых деревьях – тоже по моде прошлого века.
Фульк де Лозарг подвел свое поднадзорное чадо к подножию кровати и несколько задержался, созерцая очаровательную невестку, золотоволосую, со стыдливым румянцем смущения, что проступил под его дерзким взглядом, скользнувшим по ее шее до груди и плеч, полуприкрытых простыней. Мадемуазель де Комбер приметила замешательство Гортензии.
– Пойдемте, кузен, оставим детей наедине друг с другом. Теперь здесь стало слишком людно…
– Вы правы, Дофина, – со вздохом откликнулся маркиз. – Однако, если позволите, не удержусь и скажу, что в этот миг завидую собственному сыну! Новобрачная… воистину хороша!
Он подошел к маленькому столику, украшенному букетами роз, на котором стояла корзинка с фруктами, пирожками и вином, налил себе бокал, затем вернулся к кровати и, подняв его высоко над головой, так что жидкость в хрустальной глубине хрупкого сосуда заискрилась, как огромный рубин, провозгласил:
– Я пью за вас, графиня де Лозарг! За любовь, которую вам суждено познать, за страсть, что сделает вас женщиной. Я пью за дитя, за всех детей, что родятся от вас!
Он залпом осушил бокал, неожиданно для всех метнул его в мраморную каминную доску и под звон осколков почти бегом кинулся из комнаты. Женщины тотчас последовали за ним. Дверь затворилась за последней шелковой юбкой, и комната, освещенная единственной свечой ярого воска, оставленной на ночном столике, погрузилась в полумрак.
Гортензия и Этьен очутились наедине, лицом к лицу: она, сидя в постели, он, стоя у изножья кровати, и не находили, что сказать друг другу. Но внезапно Гортензия почувствовала, как в ее душу проникает нечто похожее на жалость, Этьен выглядел страшно измученным. В его глазах застыла бесконечная тоска, зрелище которой казалось еще тягостнее в сочетании с пестрым халатом. Он созерцал ту, что отныне стала его женой, со смесью ужаса и отчаяния…
Через какое-то время он в расстройстве чувств развел руками, повернулся на каблуках и отошел к очагу, где присел у еще горевшего огня. Тотчас Гортензия вскочила, накинула легкий домашний халатик в цвет ночной рубашки, сунула ноги в домашние туфли и, в свою очередь наполнив стакан вином, подала его своему странному супругу.
– Выпейте, Этьен! Мне кажется, что вам это совершенно необходимо!
Он посмотрел на вино, не беря бокал в руки.
– Мне ничего не нужно, кроме покоя! Я бы хотел, чтобы меня оставили в покое! Я бы хотел…
Он вырвался из тисков кресла с таким видом, словно подлокотники пытались его удержать, и принялся бегать по комнате, наталкиваясь на невидимые препятствия, спотыкаясь и путаясь в полах своего немыслимого халата, хлопавшего, обвиваясь у ног, словно знамя безумца. Гортензия поставила бокал на место и подошла к нему в ту минуту, когда он, рыдая, рухнул на кровать в сильнейшем нервном припадке. То чрезвычайное напряжение, в котором он находился последние недели, внезапно отпустило его, оставив на милость его собственных сил. А их было ох как мало…
Не слишком понимая, что следует делать, Гортензия сперва подумала, что лучше дать ему выплакаться. Но рыдания грозили смениться настоящими конвульсиями. Этьен корчился на стеганом одеяле из синего камчатного полотна, стеная и бормоча бессвязные слова. Девушка испугалась, что его сейчас услышат, снова явится маркиз, и всегдашняя грубость его манер лишь усугубит положение бедного страдальца… Она огляделась вокруг, приметила за полуоткрытой дверью туалетной комнаты большой кувшин с холодной водой, побежала к нему с полотенцем и, намочив его, приложила к голове Этьена.
Воду принесли из колодца. Она была очень холодна, и после того, как Гортензия дважды сменила влажную повязку, Этьен понемногу успокоился… Когда он, промокший до нитки, поднялся. Гортензия решила просушить его одежду. Он беспрекословно повиновался и лишь молча поднял на нее голубые глаза, из которых все еще продолжали катиться слезы. Наконец он выпил немного вина.
– Спасибо, – со вздохом промолвил он. – Похоже, вы весьма одарены талантом ухода за больными. Из вас, несомненно, вышла бы прекрасная жена и еще лучшая мать…
– Но я и так ваша жена, – тихо сказала она. – А если господь нам поможет, надеюсь стать и матерью…
– Ну, уж в любом случае не с моей помощью. Отныне и впредь вы – графиня де Лозарг, но никогда вам не стать моей женой в том смысле, в каком это обычно понимают.
– Почему? Разве… вы меня так презираете? А ведь до того, как я повредила ногу, мы были друзьями. Вы доверяли мне, и, кажется, нас объединяла некоторая взаимная склонность. А ныне вы, кажется, полны враждебности ко мне. Можно подумать, что я перед вами провинилась!
– Я не презираю вас… Напротив!.. Но правда и то, что я сердит на вас.
– Почему?
– Потому что вы меня предали… обманули! Вы обещали сделать все, чтобы оказаться далеко отсюда. Вы утверждали, что изо всех сил станете противиться желаниям моего
