поверить мне. Я не боюсь – не боюсь даже того, что Зак может мне отомстить. Тебе ведь ничего не стоит вывести нас в своей очередной книге, Зак. Валяй, нам это не причинит вреда. Ты хорошо пишешь, но ты плохой писатель. Ты как собачий заводчик, который хочет срубить бабла, а не улучшить породу. Тебе кажется, что ты понимаешь психологию этих несчастных, но ты ни хрена не понимаешь. Ты заложник нормы, которой не существует. Ты не даешь своим героям даже надежды на счастье. Ты трус и не скрываешь своего гомосексуализма только потому, что сейчас быть геем не опасно. Свой единственный рассказ с хорошим финалом ты даже публиковать побоялся, прикрывшись липовым поводом, – и даже там ты струсил, потому что твои герои в финале становятся просто гейской парой, а девушка улетучивается из сюжета в стиле «а это была просто метафора». А мы – мы останемся вместе, нравится тебе это или нет.
12
У моей работы – как, наверное, у любой – есть свои негативные стороны: никакого тебе стабильного оклада, больничных и отпускных, крутись как можешь. Но у конторских служащих и наемных работяг вряд ли есть такой приятный, хоть и нематериальный бонус: благодарность тех, что потребляет плоды твоего труда. Может, разве что врачам везет так же, как и мне: время от времени им дарят цветы и пишут трогательные отзывы в соцсетях. А если ты, к примеру, водитель автобуса и годами исправно доставляешь пассажиров из пункта А в пункт Б по извилистой горной дороге – никому и в голову не придет послать тебе открытку с сердечком. Иное дело я: в мой электронный ящик регулярно сыпятся письма от любителей аудиокниг. У меня есть настоящие фанаты, готовые слушать всё, что я читаю – тут просится расхожий пассаж про телефонный справочник, да только сами эти справочники уже канули в Лету. Очередное письмо с незнакомого адреса меня не удивило. Начиналось оно вполне обычно: «Дорогой Морис, я много раз собиралась с духом, чтобы сказать Вам спасибо» – и так далее, очень грамотно, тактично и мило, а дальше: «и вот теперь у меня появился повод», и внезапно – предложение поработать. Она заканчивает бакалавриат на отделении журналистики, а для души сочиняет истории, и коль скоро человек нынче так занят, что ему легче послушать подкаст, чем прочесть даже коротенький рассказик, она подумала, что стоит попробовать, ведь сюжет там такой, что озвучка просится сама. «И я сразу вспомнила о Вас, ведь Вы когда-то приняли участие в дипломной киноработе». Вот, значит, как: много лет назад я помог друзьям, которым нужен был ископаемый диктор шестидесятых, а теперь сам стал таким бронтозавром, и на меня охотятся уже прицельно. Я тут же написал ей в ответ, что мне интересно, и я готов попробовать, и спасибо за ваше спасибо. Декабрь – короткий месяц, и мне надо было еще сдать текущую работу, но неужели вы бы отказались на моем месте?
Мы встретились в студенческой столовке – я сам настоял, любопытно было посмотреть, как всё изменилось, и я, конечно, ничего не узнал; а вот такие девчонки учились со мной и тогда, без малого двадцать лет назад: неброская одежда, хвостик на затылке. Они стеснялись ко мне подходить, и теперь она тоже волновалась и крутила на пальце колечко, но ей была крайне важна её Цель – с такой большой буквы Ц, какие бывают только в юности, – и она готова была всё стерпеть. Да это же очень круто, сказал я искренне, и васильковые глаза за стеклами очков застыли, боясь моргнуть и проснуться. Представляете, я всегда жалел, что меня не приглашают объявлять станции в вагоне метро. Не знаю, почему мне так этого хотелось. А у вас-то всё интересней в сто раз! Я тут же стал думать, как можно сыграть этот постепенный переход от безликого голоса, который ежедневно слушает героиня рассказа по пути на работу, к голосу живому, сочувственному – к незримой субстанции, которая становится для нее единственным собеседником, а затем и другом. Это вы здорово придумали, повторил я; и вы молодец, что не боитесь поднимать сложные темы и вставать на сторону маргинализированных меньшинств. Меня самого передернуло от этой канцелярщины, но так трудно было найти слова, чтобы выступить от своего имени, окончательно признав себя таким же маргиналом, как эта бедная персонажица; мне почему-то представилось, что у нее длинные волосы и феньки на руках, как у бабушки Илая, которая страдала от той же болезни. Вы потом скажите, куда приезжать записываться, у меня гибкий график. Её лицо лучилось, а я думал, как же здорово, что она может вот так запросто найти актеров для своего проекта, насобирать пожертвований, чтобы оплатить студию и прочие расходы, а потом выложить в сеть плоды своего творчества, ни с кем их не утверждая и не боясь начальства. Жалел ли я, что не родился ее ровесником? Хотел бы я вернуться в свои студенческие годы? Нет и нет. Я ощутил это с удивительной ясностью, пока прогуливался по университету после нашей встречи; я ни на что не променял бы жизнь, которую прожил. Я был счастлив, что застал теплое ламповое время с телефонными будками и уличными регулировщиками в белых перчатках; я был счастлив, что легко влился в новые реалии, но что важнее всего – я нигде не чувствовал себя лучше, чем в своем почти-что-сорокалетнем теле, с мозгами взрослого, способного любить и поддерживать. Я радовался за эту беззаботную цифровую молодежь, за Соню с Илаем, которые что-то там мутили втихаря – я видел только краем глаза, Илай показал мне запись, как танцует Бадди: будто игрушечная лошадка на подпружиненных ногах. Мы найдем профессионального оператора, чтобы нас снял, говорила Соня, и музыку наложим, а потом запузырим это куда-нибудь и прославимся. Ты нам сыграешь? О, я знаю, встрял Илай, мы его тоже посадим в загон с его виолончелью. Я отмахивался, но уже видел и связку бананов, которых у нас прежде никто не покупал, и валявшиеся на кровати тренировочные штаны – и, как моя новая знакомая, боялся ненароком сморгнуть видение.
«Ты не поверишь, Морис», – Соня протянула мне телефон. Видео сперва было невнятным: темно, всё трясется, и я слышал только ее голос за кадром: «Илай, сделай так еще». Экран посветлел, и уже можно было разобрать, что они стоят друг против друга – мальчик и конь, один отнекивается,
