— Болезнь, наверное.
Иктос принял мои слова за шутку:
— Это ты хорошо сказал. Нашего Дика как‑то саданули бутылкой. Вот болезнь, да? Раскроили весь череп.
Я кивнул и неторопливо сполз по лестнице в сад.
Я не собирался болтать с Иктосом, он мне не понравился. Сам по себе он не казался мне опасным, но вокруг таких типов всегда много непредсказуемого. На такие вещи у меня нюх. Пусть пьет один.
4
Иктос действительно приятельствовал с покойным Бауэром, но его появление меня все равно насторожило.
Бар по субботам.
Я хмыкнул.
Я не собирался оставлять старика Беллингера наедине с судьбой даже на минуту. Он вроде в моей компании как бы и не нуждался, но я не хотел его оставлять. Он постоянно смотрел в небо и что‑то обдумывал. Или дремал. Или варил кофе. И никогда не подходил к телефону. Тоже странно. Обычно трубку брал я. А кто это делал при глухонемом Бауэре? Ведь могут позвонить друзья, заметил я как‑то.
— Друзья? Что ты имеешь в виду?
— Ну как. У всех есть друзья. Или, скажем, по делу, — попытался я выкрутиться. — Три дня назад вам звонил журналист. Помните, из большой газеты. И обещал большие деньги за какой‑то десяток слов.
— Гони всех!
Беллингер с наслаждением вытянулся в кресле.
— Не надо так говорить.
— Заткнись. — Беллингер никогда не повышал голоса, но командовать умел.
Я кивнул.
Не мое это дело — спорить с тем, кого охраняешь.
Мое дело — слушать из виду стену и сад, следить за хозяйством и слушать монологи Беллингера. “Говард Фаст! — вдруг сердился он. — Эта его страсть к партиям и к индейцам! Говард думал, что можно войти в коммунистическую партию, а потом так же спокойно выйти!..” Старику в голову не приходило, что где‑то далеко от виллы “Герб города Сол” доктор Хэссоп анализирует каждое его слово.
5
— Это мистер Ламби, — сообщил я Беллингеру, сняв телефонную трубку. — Вы будете говорить с ним?
— В субботу, — ответил Беллингер.
— В субботу будете говорить? — не понял я.
— Вот именно. Он знает. Передайте ему — как обычно.
— Как обычно, — сказал я в трубку.
Мистер Ламби переспрашивать не стал.
Похоже, он хорошо изучил своего работодателя.
Занимаясь делами, я незаметно присматривался к Беллингеру.
Откинувшись на спинку кресла, обхватив колени тонкими веснушчатыми руками, он часами всматривался в резную листву дубов. Что он там видел? О чем думал? Чем он занимался десять лет, проведенных на вилле? Он, конечно, не один оставлял остальной мир. Скажем, Грета Гарбо провела в уединении чуть ли не треть века. “Хочу, чтобы меня оставили в покое”, — сказала она однажды и сделала все, чтобы получить столь желанный для нее покой. Журналисты месяцами ловили ее у дверей собственного дома, но она умела ускользать от них. Или Сэлинджер, укрывшийся в Вермонте под Виндзором. Чем он там занимается? Дзен–буддизмом? Поэзией? Человек ведь не может просто цвести, как дерево. Пусть неявно, пусть не отдавая в том отчета, он будет стараться изменить течение событий, как‑то разнообразить их. Платон справедливо заметил: человек любит не жизнь, человек любит хорошую жизнь. Невозможно десять лет подряд смотреть на облака, слушать цикад, любоваться розами. Что примиряет Беллингера с уходящей жизнью? Звон пчел? Небо, распахнутое над головой?
Не знаю.
Меня интересовал стальной сейф, установленный в кабинете.
Выглядел он неприступно, но я знал, что справлюсь с ним. В свое время мы с Джеком прошли хорошее обучение.
Старик ложился поздно, иногда в третьем часу. Он не всегда гасил свет, но это не означало, что он не спит. Просто он мог спать и при свете, привычка одиноких людей. Я убедился в этом, оставляя стул перед его дверью. Примитивная уловка, но я убедился — старик спит. И однажды момент показался мне подходящим.
Старик спал.
В саду царило безмолвие, нарушаемое лишь цикадами.
Обойдя сад, я неслышно поднялся в кабинет. Включать свет не стал — все три окна кабинета просматривались с южной стены. Я не думал, что за мной наблюдают, но рисковать не хотел. Микродатчики, разнесенные по стене, доносили до меня обычные неясные шорохи. Ничто не настораживало. Я справился с шифром сейфа за полчаса. Больше всего при этом я опасался звуковых ловушек, но, похоже, это не пришло Беллингеру в голову.
Включив потайной фонарь, я осмотрел обе полки сейфа.
На верхней лежали наличные, старые договора, документы, мало меня интересовавшие. Здесь же находился обшарпанный немецкий “вальтер”. Вид у пистолета был вызывающий, но на месте Беллингера я бы завел оружие более современное.
На нижней полке лежала одинокая картонная папка. Наверное, личные воспоминания, почему‑то подумал я. Запоздалые старческие упреки в адрес Говарда Фаста и Джона Стейнбека, похвалы Уилберу и Сарояну. С помощью фонаря я тщательно изучил положение папки. При первой же тревоге я должен был положить ее точно на то место, где она лежала. Это должно было занять считанные секунды. Ничто не должно было вызвать подозрений у старика.
Я осторожно положил папку на журнальный столик.
Микрокамера, вмонтированная в фальшивое обручальное кольцо, была готова к работе. Я не испытывал никакого волнения от мысли, что в принципе я, возможно, — первый читатель новой вещи весьма и весьма известного писателя. Я просто был удовлетворен тем, что моя догадка подтвердилась: десять уединенных лет старик вовсе не сидел без дела.
“Человек, который хотел украсть погоду”.
Недурное название.
Но раньше Беллингер предпочитал более краткие.
“Генерал”.
“Поздний выбор”.
Впрочем, я не относил себя к рьяным поклонникам Беллингера.
6
Работая с камерой, я успевал просматривать текст глазами.
Роман. Не воспоминания, как я думал. И роман, кажется, с авантюрной окраской.
Полярное белесое небо Гренландии, лай собачьей упряжки, морозный скрип снега. Два датчанина пересекали ледник.
Я усмехнулся.
В своих ежедневных монологах Беллингер уже упоминал Гренландию.
Не в буквальном смысле, скорее как символ. История, не раз говорил он, это не рассказ о событиях. История — это скорее описание человеческих поступков. Если ты родился в Гренландии, ты будешь писать только о ней. Ты можешь жить в Париже, в Чикаго или на Луне, но если ты родился в Гренландии, ты всегда будешь писать только о ней.
Введение Беллингера мне понравилось.
Тренированным глазом я схватывал страницу за страницей, пытаясь понять, в чем состоял замысел. В конце концов, может, из‑за этого романа старик обрек себя на столь долгое одиночество.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
