— Так ведь тем более, если мало осталось — значит, каждый день, каждая минута особенно ценна! Их же смаковать надо!
— Вот я и хочу провести эти дни в роскоши тела, спокойствии духа и в хорошем настроении, — сказал Уртханг. — Благости хочу, а не ругани с дерьмом пополам, понимаешь?
— То-то ты сегодня был благостен, когда клинки смотрел! Кстати, Дани, ты у себя в когорте устроил… м-м, публичный дом, и многие из твоих подчиненных были недобросовестны в исполнении своего долга! О как загнул, прямо самому страшно!
— Что там у меня еще случилось? — встревожился Шольт.
— Да ничего, — сказал Уртханг. — Это про заточку клинков, я тебе уже говорил в… на вечернем совещании.
— Надо было пойти с вами на совещание, — сказал Томори. — Зря я пятую миску съел, теперь она плохо помещается.
— Ты большой, — сказал Глиста, обхватив коленки руками и положив сверху подбородок. — Тебе надо много есть.
— Можно было и четырьмя мисками обойтись, — неуверенно сказал Томори. — Так что, Ник, завтра подъедаем все лагерные припасы?
— Всего мы не съедим, — сказал Уртханг. — Склады забиты под притолоку. Но у меня будет душа спокойна за тех, кто остается. До самого конца им, по крайней мере, не голодать.
— А если чужаки отнимут? — сквозь зубы спросил Шольт.
— У наших гвардейцев, хоть и отставных? — Уртханг оскалился, что должно было означать улыбку. — Убить могут, конечно. А отнять…
Прямо над их головами пронеслась лисса. Плавно изогнула самые кончики длинных крыльев и снова взмыла в небо.
— Красиво, — сказал Шольт. — Никогда не понимал, почему у нас лисс нет. Холоднее, конечно, но ведь ненамного. Стрижи прилетают, и ласточки — даже раньше стрижей. А лисс нет.
— Тут и думать нечего, — сказал Глиста, не двигаясь. — Лиссе нужен простор. Очень много простора. А птица она ночная.
— Не понял, — Шольт повернулся к магу. — А над Бирнеем, по-твоему получается, и простора нет, и ночи не бывает?
— Она букашек ест, — терпеливо пояснил Глиста. — Как стриж. Только ночь холоднее дня, сам понимаешь, поэтому много букашек замирает до утра. А ночные козявки летают ниже дневных, чтобы ближе к теплой земле, значит. От земли тепло идет. Получается, лиссе, чтоб прокормиться, что надо? Чтобы теплые ночи, чтоб у земли деревьев и кустов поменьше было, а лучше вообще песок да трава, чтоб букашки плодились все время, а не только в сезон гнуса, и чтоб другие птахи жратву из клюва не рвали. А у вас и ночи прохладные, и с букашками по ночам не густо — ты на Бирнее много светляков видел? — и деревья везде, хотя, конечно, не Хигон, но даже и леса бывают… Но главное — у вас нетопырей много. Им и в лесу сподручнее летать, у них крыло хитрое, складное, а лиссе между деревьев не развернуться. И букашек нетопыри выжирают, лиссам не остается. Потому в Гетменди нетопырей много, а лисс почти нет. А в Дамирларе наоборот. А здесь и те, и другие встречаются, тут еды хватает.
Еще одна лисса промчалась перед самым лицом Томори, но в последний миг свернула, только ударив мгновенным порывом ветра.
— Как они букашек в темноте видят? — удивился Томори, приглядываясь. — Я, например, ни… чего разобрать не могу.
— Они кричат, — сказал Глиста. — Все время кричат слово Вести. И все, что слышит их — даже вода и камни — отзывается. Они по ответу знают, что где находится.
— А почему я не слышу?
— Они кричат в прозрачных октавах, выше самых светлых тонов, которые может услышать человек. Выше ласточки. Ты ласточку слышишь?
— Ну… негромко. Такой тоненький то ли писк, то ли свист. Вообще почти неслышный.
— Ласточки кричат светло-светло, на границе прозрачных звуков. А лиссы — еще выше. Этот звук прозрачен, как воздух, он есть, но мы его не слышим.
— Люблю лисс, — сказал Уртханг. — У Джавийона отменные почтовые лиссы были — ухаживал за ними, кстати, сенеец. Чуть ли даже не из Ринфа.
— Красиво, — повторил Шольт. — Ночь, луна, лиссы… Еще бы девушка с распущенными волосами выходила из воды…
— Могли бы, кстати, и девок пригласить, — критически сказал Томори.
— Не хочу, — сказал Уртханг. — Продажного — не хочу.
— Почему? Представляешь себе: ночь, луна и голая девка из воды?
— Сегодня полуночничать не будем, — тоном приказа сказал Уртханг. Завтра вы нужны мне бодрые и выспавшиеся.
— Так мы и будем выспавшиеся! С голой девкой.
— Нет, Тори, — капризно сказал Шольт, — голой — это некрасиво. Лучше полуобнаженной. Чтобы лунный свет прорисовывал изгибы под мокрой тканью, чтобы угадывать, что таится под кружевами…
— Нет, Дани, — упрямо сказал Томори, — полуобнаженная — это извращение. Это вы в городах придумали, когда надо… ух ты!.. чуть не сказал… а как же это теперь сказать? Ник, как это называется приличным словом?
— Что — это? — высокомерно сказал Уртханг.
— Короче! Надо женщину это самое, а она немолодая и некрасивая, и у тебя на нее это самое не это самое! А надо! Тогда ты на нее цепляешь десять тряпок — на все негодные места, и воображаешь, что под тряпкой на самом деле что-то есть. И вот тогда, если еще благовониями полить, румянами покрасить, пива выпить и глаза закрыть, то вроде вполне соблазнительно. Костыли для убогих, Дани! Вся твоя романтика полуобнаженности — костыли для убогих!
— Эко!.. — сказал оторопевший Шольт. — Эко ты всю культуру с цивилизацией, единым махом!..
— А то! Истинно же красивая женщина, молодая, здоровая, обладающая всем, чем желательно обладать, отнюдь не должна таить уродливые места под тканью, ибо ее тело само по себе совершенно и вполне побуждает мужчину по доброй воле неоднократно совершить это самое. Вот.
— Есть еще один вариант, — лукаво сказал Уртханг. — Если здоровый и крепкий мужчина тем не менее по велению судьбы испытал городскую изощренность нравов и привык ко всевозможнейшим тряпицам, равно к тому, что под ними обычно нет ничего предвкушаемого, то великим удовольствием для него будет нарядить помянутую тобой, мой добрый Тори, юную девицу во всеутаивающие и всескрывающие наряды, а затем постепенно обнажать, с превеликим восхищением убеждаясь, что в кои-то веки его не обманули!
— Тьфу на тебя, — сказал Томори. — Это и без тряпок выяснить можно. Берешь голую девку, поворачиваешь кругом, и все.
— Вот видишь, — свысока сказал Уртханг. — У тебя уже все, а у меня только самое интересное начинается.
— Тьфу на вас обоих! — сказал Глиста. — Даже на всех троих. Ничего вы не понимаете ни в себе, ни в женщинах, мастурбаторы окаянные. Словоблуды. Неужто вы не видите, что говорите об одном и том же, а имя ему — мастурбация?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
