– Никто о нашей ссоре и не узнает, сударь.
– Никто?
– Нет, милостивый государь, ибо, если мы будем драться, я вас убью или умру сам. Я не из тех, кому не дорога жизнь. Наоборот, я ее очень ценю. Мне двадцать три года, и я из хорошего рода, я не совсем бедняк, я надеюсь на себя и на будущее, и, будьте покойны, я стану защищаться, как лев.
– Ну а мне, сударь, тридцать лет, и, в противоположность вам, жизнь мне постыла, ибо я не верю ни в будущее, ни в себя самого. Но как ни велико мое отвращение к жизни, как ни мало я верю в счастье, я предпочел бы с вами не драться.
– Значит, вы готовы извиниться передо мной? – спросил Эрнотон.
– Нет, я уже довольно говорил, довольно извинялся. Если вам этого недостаточно – тем лучше; вы перестанете быть выше меня.
– Однако должен заметить вам, сударь, что мы оба гасконцы и, если мы таким образом прекратим свою ссору, над нами станут все смеяться.
– Этого-то я и жду, – сказал Сент-Малин.
– Ждете?..
– Человека, который бы стал смеяться. О, какое бы это было приятное ощущение!
– Значит, вы отказываетесь от поединка?
– Я не желаю драться, – разумеется, с вами.
– После того как сами же меня вызывали?
– Не могу отрицать.
– Ну а если, милостивый государь, терпение мое иссякнет и я наброшусь на вас со шпагой?
Сент-Малин судорожно сжал кулаки.
– Ну что ж, тем лучше, – сказал он, – я далеко отброшу свою шпагу.
– Берегитесь, сударь, тогда я все же ударю вас, но не острием.
– Хорошо, ибо в этом случае у меня появится причина для ненависти, и я вас смертельно возненавижу. Затем, в один прекрасный день, когда вами овладеет душевная слабость, я поймаю вас, как вы меня сейчас поймали, и в отчаянье убью.
Эрнотон вложил шпагу в ножны.
– Странный вы человек, и я жалею вас от души.
– Жалеете меня?
– Да, вы, должно быть, ужасно страдаете.
– Ужасно.
– Вы, наверно, никогда никого не любили?
– Никогда.
– Но ведь есть же у вас какие-нибудь страсти?
– Только одна.
– Вы уже говорили мне – зависть.
– Да, а это значит, что я наделен всеми ими, но это сопряжено для меня с невыразимым стыдом и злосчастьем: я начинаю обожать женщину, как только она полюбит другого; я люблю золото, когда его трогает чужая рука; я жажду славы, когда она дается другому. Я пью, чтобы разжечь в себе злобу, то есть чтобы она внезапно обострилась, если уснула во мне, чтобы она вспыхнула и загорелась, как молния. О да, да, вы верно сказали, господин де Карменж, я глубоко несчастен.
– И вы никогда не пытались стать лучше? – спросил Эрнотон.
– Мне это не удалось.
– На что же вы надеетесь? Что вы намерены делать?
– Что делает ядовитое растение? На нем цветы, как и на других, и кое-кто извлекает из них пользу. Что делает медведь, хищная птица? Они кусаются. Но некоторые дрессировщики обучают их, и они помогают им на охоте. Вот что я такое и чем я, вероятно, стану в руках господина д'Эпернона и господина де Луаньяка, до того дня, когда они скажут: это растение – вредоносное, вырвем его с корнем; это животное взбесилось, надо его прикончить.
Эрнотон немного успокоился.
Теперь Сент-Малин уже не вызывал в нем гнева, но стал для него предметом изучения. Он ощущал нечто вроде жалости к этому человеку, у которого стечение обстоятельств вызвало столь необычные признания.
– Большая жизненная удача, – а вы благодаря своим качествам можете ее достичь – исцелит вас, – сказал он. – Развивайте заложенные в вас побуждения, господин де Сент-Малин, – и вы преуспеете на войне и в политической интриге. Тогда, достигнув власти, вы станете меньше ненавидеть.
– Как бы высоко я ни вознесся, как бы глубоко ни пустил корни, надо мной всегда будет кто-то еще высший, и от этого я буду страдать, а снизу до меня будет долетать, раздирая мне слух, чей-нибудь насмешливый хохот.
– Мне жаль вас, – повторил Эрнотон.
Они замолчали.
Эрнотон подошел к своему коню, которого он привязал к дереву, отвязал его и вскочил в седло.
Сент-Малин во время разговора не выпускал из рук поводьев.
Оба поскакали обратно в Париж. Один был молчалив и мрачен от того, что он услышал, другой – от того, что поведал.
Внезапно Эрнотон протянул Сент-Малину руку.
– Хотите, чтобы я постарался излечить вас, – сказал он, – попробуем?
– Ни слова больше об этом, сударь, – ответил Сент-Малин. – Нет, не пытайтесь, это вам не удастся. Наоборот – возненавидьте меня, – это лучший способ вызвать мое восхищение.
– Я еще раз скажу вам – мне вас жаль, сударь, – сказал Эрнотон.
Через час оба всадника прибыли в Лувр и направились к казарме Сорока пяти.
Король отсутствовал и должен был возвратиться только вечером.
Глава 31
Как господин де Луаньяк обратился к сорока пяти с краткой речью
Каждый из молодых людей расположился у окошка своей личной кабины, чтобы не пропустить момента, когда возвратится король.
При этом каждым из них владели различные помышления.
Сент-Малин весь был охвачен своей ненавистью, стыдом, честолюбивыми стремлениями, сердце его пылало, брови хмурились.
Эрнотон уже забыл обо всем, что произошло, и думал лишь об одном – кто же эта дама, которой он дал возможность проникнуть в Париж под видом пажа и которую внезапно увидел в роскошных носилках.
Здесь было о чем поразмыслить сердцу, более склонному к любовным переживаниям, чем к честолюбивым расчетам.
Поэтому Эрнотон оказался настолько поглощенным своими мыслями, что, лишь подняв голову, он заметил, что Сент-Малин исчез.
Мгновенно он сообразил, что случилось.
Не столь задумавшись, как он, Сент-Малин не упустил момента, когда вернулся король: теперь король был во дворце, и Сент-Малин отправился к нему.
Он быстро вскочил, прошел через галерею и явился к королю в тот самый момент, когда от него выходил Сент-Малин.
– Смотрите, – радостно сказал он Эрнотону, – вот что подарил мне король. – И он показал ему золотую цепь.
– Поздравляю вас, сударь, – сказал Эрнотон без малейшей дрожи в голосе.
И он, в свою очередь, прошел к королю.
Сент-Малин ожидал со стороны г-на де Карменжа какого-нибудь проявления зависти. Поэтому он был ошеломлен невозмутимостью Эрнотона и стал поджидать его выхода.
У Генриха Эрнотон пробыл минут десять, которые Сент-Малину показались десятью веками.
Наконец он появился. Сент-Малин ждал его все на том же месте. Он окинул товарища быстрым взглядом, и сердце его стало биться ровнее. Эрнотон вышел с пустыми руками, во всяком случае, при нем не было ничего заметного для глаз.
