не поместилась, ее сожгли. Вместе с обозом шел доктор Шеффер; Леппиха Ростопчин отправил с фельдъегерем в Петербург – пусть государь сам решает, что с ним делать.
* * *
Москва… Ермолов родился здесь, в доме на Пречистенском бульваре, близ Арбата. Семи лет от роду его отдали в вольный Пансион при Императорском Московском Университете. Дико было себе представить, что по Тверскому бульвару, Никитской, Варварке будут ходить толпы мародеров, разоряя усадьбы московских хлебосолов, рубя на дрова сады, в тени которых было сделано столько нежных признаний, оскверняя древние церкви! Алексей Петрович имел самые верные сведения о понесенных потерях и о средствах неприятеля; голос разума беспристрастно говорил ему, что дать еще одно сражение – верный способ истребить всю армию, Москву придется оставить, но душа не желала этому верить. На самом донышке ее трепыхалась слабая надежда, и по глазам знакомых офицеров Ермолов видел, что не он один всё еще верит в невозможное наперекор всему. Вот если бы взять направление на Калугу… Вынужденный следовать за русской армией, Наполеон не решился бы занять Москву слабым отрядом, оставив ее у себя в тылу, но и не отважился бы отделить от своих войск значительных сил; таким образом, Москва была бы спасена! Но армии тогда непременно пришлось бы дать сражение, не успев пополнить себя свежими силами и излечившимися ранеными, а неприятель кормился бы запасами в богатой калужской земле…
Генерал Беннигсен предложил поставить армию от деревни Фили до Воробьевых гор. Осмотрев позицию, полковник Толь нашел ее довольно хорошей, хотя и слишком обширной для имеющихся войск; Кутузов согласился с ним, сказав, что недостаток солдат можно вознаградить избытком артиллерии, и тотчас приказал строить на Поклонной горе большой редут, ставить батареи у тракта на правом фланге, а лес наполнить егерями. Слушая эти распоряжения, Барклай, Дохтуров, Коновницын молчали, один только Ермолов громко сопел. Светлейший спросил его, как ему кажется позиция; тот отвечал, что по одному только взгляду судить трудно, но и видимые отсюда недостатки не допускают мысли о возможности на ней удержаться.
– Здоров ли ты? – Кутузов нарочито взял Ермолова за руку и пощупал пульс.
Этот жест должен был сойти за шутку, однако никто не улыбнулся.
– Вы не будете здесь драться или будете непременно разбиты.
Голос Ермолова прозвучал слишком громко в полной тишине. Кутузов смотрел на него, часто моргая.
– Ступай осмотри позицию как следует и доложи мне.
Барклаю было видно светлейшего в профиль: полуприщуренный правый глаз с бельмом, крупный нос, брыли, чуть вывернутые влажные губы, отвислый второй подбородок; голова выглядывает из ворота мундира, будто черепаха из панциря. Нет, он не хочет сражаться. И понимает, что сражение невозможно. Позиция невыгоднейшая: в тылу – Москва-река, от правого фланга к центру течет речка Карповка с крутыми берегами, мосты на ней окажутся под огнем неприятельских батарей, на равнине против Воробьевых гор неприятель сможет расположить более тридцати тысяч человек, если поставить там равноценные силы, придется ослабить остальные участки фронта, и времени на рытье укреплений тоже нет; отступать возможно будет только через город. Нет, Кутузов не станет сражаться. Но ему недостает мужества сказать об этом вслух. Ведь он поклялся своими сединами, что французы войдут в Москву, только перешагнув через его хладный труп! Как будто это так трудно сделать. Он хочет, чтобы его заставили отойти. Чтобы все хором кричали: «Москву не удержать, надо отойти!» Тогда он подчинится общей воле, а сам останется чист. О, как же противно это знать…
Возле большой, крытой дранкой избы-пятистенка, которую занимал Кутузов, Ермолов столкнулся с графом Ростопчиным. Граф взял его под руку, отвел в сторонку и зашептал:
– Не понимаю, зачем вы непременно хотите защищать Москву, когда неприятель ровным счетом ничего не приобретет, если ею овладеет? Казна и имущество вывезены, из всех почти церквей взяты золотые и серебряные украшения, важнейшие государственные архивы спасены, дворяне и купцы укрыли свое лучшее имущество. Москва почти пуста! Кого французы в ней найдут? Тысяч пятьдесят самого беднейшего народа, которому больше некуда податься. Если вы оставите Москву без боя, то за собой увидите ее в огне!
Последняя фраза как будто поразила генерала. Довольный этим, Ростопчин сел в карету и уехал, а Ермолов поднялся на крыльцо и толкнул скрипучую дверь.
– Видел ты сейчас московского градоначальника? Он прямо пред тобой вышел в сени, – с порога спросил его Кутузов, сидевший за столом на лавке у стены. – Помилуй Бог, я и не знал, что неприятель не снищет никаких выгод приобретением Москвы! Раз так, то нет причин удерживать ее с чувствительными потерями. Что ты об этом думаешь?
Ермолов молчал, немного растерявшись. Что это? Снова шутка? Испытание? Кутузов ждал, глядя ему прямо в глаза; его лицо дышало простодушием и невинностью.
– Я полагаю, что нашему арьергарду было бы прилично оказать хотя бы некоторое сопротивление, – сказал наконец Ермолов.
Князь приказал созвать генералов на совет.
Барклай-де-Толли всё еще считался военным министром (приказ о его увольнении от этой должности еще не доставили из Петербурга), он взял слово первым.
– Позиция весьма невыгодна, – начал он, – дожидаться в ней неприятеля опасно, превозмочь его превосходящие силы – более чем сомнительно. Даже если бы мы сумели удержать поле сражения за собой, понеся такой же урон, как при Бородине, мы были бы не в состоянии защищать столь обширный город. Потеря Москвы будет чувствительною для государя, но не внезапным для него происшествием; он полон решимости с твердостью продолжать войну, утрата древней столицы не склонит его к ее окончанию. Но, даже отстояв Москву, Россия не избегнет жестокой, разорительной войны. Для сохранения надежды отечества на спасение необходимо сберечь армию. За Москвой в разных местах приготовляются войска, туда же перемещены все рекрутские депо. В Казани учрежден литейный завод, в Киеве – новый ружейный завод, в Туле делают ружья из остатков прежнего металла. Киевский арсенал вывезен; порох, изготовленный в заводах, переделан в артиллерийские снаряды и патроны и отправлен внутрь России. Я предлагаю оставить Москву и взять направление на Владимир, дабы сохранить сообщение с Петербургом.
Михаил Богданович сел, слыша стук своего сердца. Кутузов прикрыл глаза, словно в раздумье или печали; Барклай чувствовал, что он доволен. Следующим светлейший велел говорить Ермолову как младшему в чине. Еще один черный шар Москве – и за белыми никто не потянется…
– Я нахожу предложения военного министра весьма основательными, – глухо заговорил Ермолов, – однако считаю направление на Владимир не согласующимся с обстоятельствами. Императорская фамилия может оставить Петербург и назначить свое пребывание в ином безопасном месте,
