— Видали, оказывается, и у чехов есть когти! Надо тебя наказать!
Она хотела еще что-то сказать, но Матей не дал ей. Перед ним встали картины кровавых битв, все эти годы без такой вот женской улыбки… Он притянул Зину к себе. Она попыталась сопротивляться, но он держал крепко. Под его рукой забелели ее упругие груди. Ему вдруг показалось, что в ее глазах блеснули слезы, но слезы теперь уже не могли его удержать.
— Мотя, Мотя, не сходи с ума, — задыхаясь, шептала Зина.
Он тихо смеялся ее смятению. Это ты, видно, с ума сошла! Три дня назад мы и не знали друг друга. Но он чувствовал, что отдается она ему так, словно они прожили в любви долгие годы.
В лагерь они возвратились за полночь. У первой телеги Зина остановилась.
— Разве вы, чехи, не целуете женщин на прощание? — неуверенно улыбнулась она.
Он наклонился и поспешно поцеловал ее в губы. Она погладила его по голове и юркнула к девушкам в телегу. Матей привязал коней к телеге Волонского, собираясь улечься в ней, как и вчера, но там спал старый казак. Тогда Матей пошел к ближайшей копне сена, разгреб ее и лег. И стал думать о том, что случилось на берегу ручья, об удивительной Зининой нежности.
Ранним утром кто-то немилосердно потряс его за плечо. Матей приоткрыл глаза — над ним стоял Беда Ганза, глядел прищуренными глазами, насмешливо морща лоб.
— Здорово, командир, — произнес Аршин. — Нежишься тут в сене, а я трудись за тебя! Сегодня я вправе раздуться, как бурдюк!
Конядра окончательно проснулся, буркнул:
— Хватит болтать, дело говори! И не ори так, да выкладывай быстро, чтобы казаки ни одного словечка не поняли!
Бедржих Ганза сел, смастерил цигарку. Ну, сейчас мой прапор рот разинет — будет знать, какой у него напарник. Он глубоко затянулся и начал:
— Ну, слушай. Я заслужил благодарность в приказе по полку, можешь составить хоть сейчас. Вкатываюсь я это в малышкинский двор — и так приятно мне было проехаться, что я чуть не перемахнул через калитку. И кто же это сидит на крыльце, с обвязанной головой и рукой на перевязи? И при погонах? Казачий подъесаул! Я пустил коня к вороху травы, приготовленной для коровы, и иду себо в дом. Офицерику козырнул, вхожу. Старуха стряпает у печки, а я нарочно хлопнул дверью, старая чуть не шлепнулась в обморок: «Фу, черт, испугал!» Я докладываю, за чем меня прислала хозяйка. Бабка посадила меня за стол, палила борща — офицерского! — и спросила: «Его благородие еще во дворе?» Да, говорю. А она: «Приехал к полудню, отдохнет и дальше поедет. Мне он незнакомый, говорит, свой полк разыскивает. Бедняга — ищи полк по всей степи! Анне не говори, что ты его видел, заругает: зачем привечаю чужого». Я успокоил бабушку — не бойтесь, хозяйка, она мне за это горсть махорки и говорит: «Противно мне смотреть на твои мужицкие опорки» — и несет кожаные носки и что-то вроде сандалий. Снизу кожа, сверху кожа, а мягкие — бархат. Ноговицы и чувяки называются. Гляди, как хорошо сидят на ноге.
— Это я видел у армян, — заметил Матей, — и еще американские индейцы так обуваются.
Но Ганза был весь поглощен своим рассказом:
— Потом говорит: «Поди прогуляйся по станице». А господин казачий офицер все еще торчит на крыльце, как нищий странник…
Аршин сам себя раззадорил рассказом. Потянул носом, глянул на погасшую цигарку и продолжал:
— Спрашиваю первого попавшегося мальчонку, где живет Харламова Нюра. Оказывается, я стою как раз у ее ворот. Хата хорошая, почти новая. На дворе — молодая бабенка, волосы что вороново крыло. Смерила меня взглядом с головы до ног — видно, не очень-то я ей понравился в мундире государя императора — и спрашивает: «Кто такой?» Я в ответ: «Пленный, работаю у Анны Малышкиной». И — не знаю даже, как это мне на ум взбрело, — спрашиваю, не хочет ли и она нанять нескольких освобожденных пленных? Они собираются в Алексикове, чтобы ехать в Австрию, и жрать им нечего, они рады подработать. Не очень-то она мне поверила, должно быть, я слишком пристально мерил глазами объем ее груди, однако ухмыльнулась и бросила: «А как они сюда попадут?» Я ей уверенно: «Напишу — мы с ними договорились». Она смягчилась: «Человека четыре можно выписать? Бояться им нечего, я их защищу от атамана. Он меня слушает — он-то знает почему» Я говорю: «Это хорошо — наши немного побаиваются, в России они ничего хорошего для себя не видели». — «А ты их успокой, — тут она прямо на шепот перешла, как на исповеди, — красных в селе нет, а казаки далеко, в лесу, и тоже не хотят показываться». Я кивнул, дескать, понимаю, и сделал честные глаза. Это ее, видно, раздражило, она взорвалась: «Конечно, твоей хозяйке и Зинке Волонской казаки помогают сено косить, им-то можно — они из казачьей знати. А по мне, лучше бы здесь большевики были, они бы мне помогли». Я, дурак, невольно свистнул, она даже осеклась, но сейчас же сладеньким голоском проворковала: «Пленный, приведи ко мне своих товарищей — пусть тогда попробуют с меня сено требовать, я их поганой метлой по шеям!» Тут я и подумал: да эта кобылка брыкаться умеет, решит еще, что меня к ней Анна подослала. Нет, говорю себе, Беда, это надо замазать! «Хозяйка, — говорю я, — приведу хоть десять пленных, но, должен признаться, никто меня к вам не посылал, я пошел наобум. На малышкинских лугах говорили, что вы ищете косарей. Если вы не проговоритесь моей хозяйке, пленные охотно придут к вам».
Беда захохотал, довольный собой, и продолжал:
— А Нюра эта хороша, глаза как сливы, и, когда она их на меня пялила, я едва не потерял красноармейскую выдержку. «Значит, твоя хозяйка об этом не знает?» — вскричала она. «Не знает, ей-богу!» — побожился я. Она чуть не заржала, так у ней вдруг поднялось настроение. Позвала меня в избу, натолкала мне за пазуху лепешек и — «ступай, веди своих ребят!» Я и ушел. На крыльце у Малышкиных подъесаула уже не было, и бабка, хотя я ее об этом не спрашивал, прошепелявила, что его благородие уехали. На чем он уехал, не знаю: мой конь стоял под навесом, а остальные все здесь. И ночь была на носу.
Аршин умолк и глубоко вздохнул. Его сияющие глаза говорили, что он с нетерпением ждет, что скажет Матей. Конядра улыбнулся:
— А теперь послушай ты меня!
И он рассказал Ганзе все, что узнал о монастыре св. Иоанна. Аршин моргал, кусал губы, дергал себя за усы.
— Ой, держи меня! — вздохнул он, когда Матей кончил. — Прямо хоть завтра же марш-марш в Филоново…
— Пока казаки на сенокосе, они ничего не предпримут, — успокоил его Конядра. — Я еще Петра хочу прощупать.
— Только не сорвись под конец!
— Спрошу просто, долго ли мы будем так по-братски косить сено, об остальном тогда и сам догадаюсь. Ты же по-прежнему изображай из себя невинного ягненка. Полагаю, тебе и притворяться-то особенно не нужно, иначе Нюра оставила бы тебя к ужину, и ты вытянул бы из нее побольше.
— Эх ты, младенец! Да ты еще под стол пешком ходил, когда я уже взрослым стал! Держу пари, ты еще и не дотронулся до Зины, а меня бесстыдно толкаешь к Нюре!
Вдруг он замолчал, лицо его озарилось улыбкой. Он подсел ближе к Конядре.
— Матей, слушай, а ведь везет нам! Отправились мы вслепую, и вот через два дня у нас в кармане целый казачий штаб. Ох, и молодцы мы! Не бойся, я буду как невинный агнец. А теперь низко кланяюсь, командир, спешу к Вареньке. А тебе бы поступить в учение к Нюре.
С помощью Матея Конядры Михаил Волонский свез большую часть сена на свой двор и был очень доволен. Старик уже знал, что сноха спит с пленным. Что делать? Молодость уходит, не станет же он мешать снохе, пусть позабавится хотя бы с чешским студентом. Сам-то он уже не может ее утешить. Казак, которого когда-то привела к Зине Анна Малышкина, не стоил даже корзинки кизяка, и хорошо, что он отправился куда-то к чертям. Не нравился он и Волонскому. Не знал, грубиян, что та горлица, которая не сразу поет, еще краше воркует потом. Одно слово — хам. Бревно!
Старик наблюдал за Конядрой и Зиной, когда они работали в сарае или в коровнике, а когда они на ночь уединялись в чулане, Екатерине приходилось удерживать старика, чтобы не лез к двери чулана подслушивать, о чем говорят молодые. «У, бесстыжий, — ворчала старая, — чего любопытствуешь? Спи лучше, дурак беззубый. А Зина наша умнее Анны, так и знай. Ее Петр, может, завтра на том свете будет, а она опять с пустыми руками…»
Волонский ворочался рядом со своей Екатериной, думу думал. Анна привлекательная, только бешеная какая-то. Это ведь она послала Нюру в Грязи, и солдаты в поезде ее чуть не до смерти покалечили. Слава богу, не Зина туда поехала! Вдруг старик вспомнил: пленный Анны отправился утром в Алексиково с Нюрой Харламовой будто бы за пленными, казаки не хотят больше косить… Старуха подняла голову.
— Наш поедет в Алексиково за документами, чтобы тут остаться.
Волонский удивился:
— Вот как! А вернется?
— Да ведь Зина с ним поедет, забыл, что ли? — рассердилась Екатерина. — Тебе махорку привезет, а себе мужа. Ну, дрыхни!
