меня состоянием, так что, полагаю, я выглядела естественно, независимо от того, насколько сильно таращилась. Я привыкла считать свои манеры за столом безупречными, но Америка не Полоцк, как любил повторять мой отец, поэтому я очень осмотрительно пользовалась своими ложками и вилками. Я была достаточно хитрой, чтобы попытаться скрыть свою неуверенность, я намеренно делала всё немного медленнее, дожидаясь, пока кто-то за столом возьмёт нужный столовый прибор, прежде чем брать его самой.
Все шло хорошо, пока мне не передали блюдо, на котором лежал неизвестный мне вид мяса. Инстинкт подсказывал мне, что это была запрещённая ветчина, и я, свободный человек либеральных убеждений, боялась к ней прикасаться! Я испытала ужасное мгновение удивления, унижения и презрения к себе, но, тем не менее, взяла кусок ветчины, и опустила глаза в тарелку, чтобы скрыть своё замешательство. Я была в ярости из-за своей слабости. Я, бросившая вызов по крайней мере двум религиям, защищая свободу мысли, боялась розового куска свиной плоти! И я стала измельчать свою ветчину до состояния неделимых атомов, намереваясь съесть её больше, чем кто-либо за столом.
Увы! Я поняла, что есть в защиту принципов не так просто, как говорить. Я ела, но лишь недавно отрёкшийся от своей веры еврей может понять, как меня коробило, как протестовало моё внутреннее Я, какое немыслимое отвращение я при этом испытывала к себе. Даже тот спартанский мальчик*, который позволил украденному лисёнку, спрятанному под туникой, съесть свои внутренности, лишь бы не быть уличённым в краже, не проявил таких чудес самообладания, как я, когда я ела нееврейскую пищу за чайным столиком своего друга.
Подумать только, такая нелепая вещь, как жалкий кусочек мяса, стала символом и испытанием для столь возвышенных вещей!
Удивительно, что в сознании ещё не успевшего повзрослеть ребёнка нашли отражение борьба и триумфы веков! Снова и снова я открываю для себя, что как человек я – удивительное существо; что являясь самой собой, я воплощаю образ Вселенной; что, будучи живой и здравомыслящей в начале этого двадцатого века, я представляю собой вместилище всей мудрости мира. Я – наследница веков, и всё, что было, живёт во мне, и будет дальше жить в моём бессмертном «Я».
Глава XIII. Рай для ребёнка
Всё то время, пока я училась и занималась исследованиями на границе между старой и новой жизнью; делала поспешные выводы, и порой оступалась; находила вдохновение в обычных вещах и толкования в скучных; с нетерпением взбиралась по лестнице знаний, устремив взгляд на увенчанные диадемой из звёзд горные вершины амбиций; налаживала дружеские отношения, которые должны были стать моей опорой в юности и обогатить мою женственность; училась ценить себя, и ещё больше свой мир; в то время как я упорно собирала урожай своего наследия, посеянного в тусклом прошлом и созревшего под солнцем настоящего, что делала моя сестра?
Конечно же то, что она делала всегда – держалась рядом с матерью, день за днём влача унылое существование, она чувствовала благоухание цветущих садов запретной радости, но никогда не сворачивала с пути долга. Я глубоко убеждена, что совершая свои жертвы, она ощущала послевкусие пыли и пепла, ведь Фрида была обычной девочкой, чьё детство было в целом безрадостным, в то время как её потребность в счастье была столь же велика, как и у любой нормальной девочки. Она тонко чувствовала то лучшее, что окружало её в жизни, хотя и не могла выразить свою высокую оценку. Она хотела иметь хорошие вещи, но поскольку её положение в семье не давало ей такой возможности, она развила талант к опосредованному удовольствию, и в этом я вряд ли когда-либо смогу с ней сравниться. Её простой ум не был занят самоанализом. Она не могла объяснить, почему счастлива, она думала, что ей живётся хорошо. Но, должно быть, бывали моменты, когда она понимала, что лучшие вещи не сами по себе недостижимы, а скрыты от нее социальной тиранией. Я могу лишь предполагать, поскольку в нашем повседневном общении она никогда не выказывала признаков недовольства.
Какое-то время после того, как она вышла на работу, мы продолжали проводить часть нашей жизни вместе. Мы записались в вечернюю школу – она, я и двое младших детей, чтобы изучать английский язык и арифметику. Убрав после ужина посуду, мы собирались за большим кухонным столом с книгами, взятыми из школы, и карандашами, которые охотно предоставил нам отец. Я была учителем, остальные – прилежными учениками; и искренность, с которой мы трудились, была достойна тех великих целей, к которым мы стремились. Соответствовали ли достигнутые результаты затраченным усилиям – не мне судить. Я знаю только то, что щёки Фриды горели от волнения, когда она читала односложные английские слова, и глаза её сияли как звёзды в безлунную ночь, когда я объясняла ей, что она, я и Джордж Вашингтоном – все мы сограждане.
Вдохновлённая нашими вечерними занятиями, как могла Фрида Антин не радоваться тому, что просидит весь день, склонившись над иглой, чтобы семья держалась на плаву, и чтобы Мэри продолжала учиться в школе? Утренняя поездка на пароме, когда весенний ветер подёргивал реку лёгкой рябью, возможно, и пробуждала в её сердце невыразимую тоску, но когда она садилась на своё место у швейной машинки, она прославляла свою судьбу и ей хотелось петь, ведь девочки, бригадир и хозяин – все говорили о Мэри Антин, чьи стихи были напечатаны в американской газете. Куда бы она ни шла по своим скромным делам, она наверняка слышала имя своей сестры. Ибо, с присущей ей лояльностью, вся еврейская община претендовала на родство со мной просто потому, что я была еврейкой; члены общины придавали большое значение каждой моей маленькой победе, и указывали на меня с гордостью, как это всегда происходит, если еврей отличился любым достойным образом. Возвращаясь домой на закате, когда розовые бутоны на блестящих стеблях уже закрылись, готовясь ко сну, Фрида чувствовала усталость того, кто тяжёлым трудом зарабатывает на хлеб; но когда после ужина мы открывали наши книги, её дух возрождался, и лишь когда лампа начинала дымить, затухая, она задумывалась о том, что пора отдохнуть.
Перед сном мы с ней болтали, как раньше, когда мы были маленькими девочками в Полоцке, только теперь, вместо того чтобы, закрывая глаза, видеть воображаемые чудеса, в соответствии с нашей игрой на сон грядущий, мы обменивались анекдотами о чудесных приключениях из нашей американской жизни. Я в таких случаях несомненно хвасталась тем, что делала в школе и в обществе членов
