мы называли себя «компанией», и «весело» проводили время, чего проходящие мимо нас по Бродвею люди не могли не заметить. И не услышать. Ведь мы были в возрасте хихиканья, и Бродвей в субботу вечером давал нам множество поводов похихикать. Мы могли гулять до рассвета, потому что на Арлингтон-стрит не было строгого комендантского часа даже для детсадовцев, которые в любое время после часа ночи с одинаковой долей вероятности могли оказаться как в канаве, так и в своих кроватках.
В моей радости был элемент, который не был обусловлен ни достопримечательностями, ни приключениями, ни жевательной конфетой. Я остро ощущала общность толпы. Весь плебейский Челси выходил на прогулку, а буржуазное население вело себя очень дружелюбно. Женщины, увешанные свёртками, чьи шляпки съехали на бок, а худые лица были полны стремлений и желаний, собирались группками на краю тротуара, хвастаясь своими покупками. Маленькие девочки в папильотках* и маленькие мальчики в шляпах без полей цеплялись за их юбки, выпрашивая пенни, но от них лишь рассеянно отмахивались. Несколько несчастных отцов устало плелись за этими семейными группами, остальные рассредоточились между мужскими парикмахерскими и угловыми фонарными столбами. Я понимала этих людей, будучи одной из них, они мне понравились, и я наслаждалась нашим общением.
Субботний вечер – это вечер жены рабочего, но это совсем не значит, что дама не может выйти на улицу хотя бы для того, чтобы оставить заказ у флориста. Так случилось, что Беллингхем Хилл и Вашингтон Авеню – аристократические кварталы Челси, смешивались с Арлингтон Стрит на Бродвее, тем самым даря мне ещё большую радость. Поскольку я всегда любила пёструю толпу. Мне нравились контрасты – яркий свет и густая тень, и те градации, что их объединяют и делают жизнь единой для всех. Я подмечала множество вещей, но в то время ещё не осознавала этого. Только позже я узнала, какие сокровища хранил мой мозг – когда в дальнейшем я оказывалась в затруднительном положении, на меня неожиданно снисходило озарение и понимание – скрытые плоды некого опыта, который в своё время не произвёл на меня впечатления.
Я всё думаю, сколько раз я проходила мимо своей судьбы на Бродвее, бессмысленно глядя ей вслед, вместо того чтобы идти домой и молиться? Интересно, сталкивался ли со мной незнакомец, который терпеливо убрал меня с дороги, удивляясь, почему такая малявка ещё не дома в десять часов вечера, и который и представить себе не мог, что однажды ему придется со мной считаться? Я спрашиваю себя, не улыбнулся ли кто-то моему детскому ликованию, не зная, что однажды мы будем плакать вместе? Хотела бы я знать, хотела бы я знать.
Улица – это клубок из миллиона нитей жизни, любви и печали, и не важно, хотим мы того или нет, мы блуждаем по одному лабиринту, не обращая внимание на тех, кто однажды сыграет важную роль в нашей судьбе; нам не хватает ума разглядеть в толпе лицо, которое однажды склонится над нами с любовью, жалостью или раскаянием. Разве можно упрекать компанию скачущих и смеющихся маленьких девочек в пустой трате времени, когда повсюду взрослые мужчины и женщины беспечно идут прямиком в ловушку судьбы? Невелик грех – раздражать соседа, болтаясь у него под ногами, поэтому я всегда оглядывалась через плечо, если великовозрастный мужчина не находил ничего лучше, чем бросить мимоходом слово, которое могло перевернуть ход чужой жизни, как валун, скатившийся со склона горы, изменяет русло ручья.
Глава XIV. Манна
Так мы и жили в Челси на протяжении года или около того. Затем отец заглянул в гроссбух и обнаружил, что актив и пассив баланса не сходятся, он в очередной раз снялся с места и отправился со своим стадом на поиски более сочных пастбищ.
В наших скитаниях была очаровательная простота. Сегодня здесь, и кажется, что мы обосновались надолго, а завтра там, и снова как дома. Очередной бакалейный магазин в подвале, свежеокрашенная вывеска над дверью, метла в углу, буханка хлеба на столе – вот, что было нашим домом. На Уилер-стрит в нижнем Саут-Энде Бостона чернокожих было больше, чем на Арлингтон-стрит, что сулило нам многочисленные просроченные задолженности, но у них были крепкие добрососедские отношения, и нас, чужаков, они порой принимали очень плохо. В трёх кварталах от дома была школа, где «Америку» исполняли на тот же мотив, что и в Челси, и география оставалась такой же тайной, покрытой мраком. И как тут не почувствовать себя как дома. И дабы чаша нашего семейного счастья была полна до краёв, в одолженной колыбели теперь лежал новый младенец, и маленькой Доре оставалось лишь несколько раз погулять со своей старой игрушечной коляской, прежде чем ей поручат неустанно заботиться о живой кукле в настоящей коляске.
Район Уилер-стрит – это не то место, где утонченная юная леди хотела бы оказаться в одиночестве даже при свете дня. Если она вообще захаживала сюда, то только в сопровождении надёжного эскорта. Она не стала бы приближаться к людям, стоящим на пороге своих домов, и с ужасом и отвращением отпрянула бы от существа с затуманенным взглядом, ползущего по тротуару на своих многочисленных членистых ногах. Изысканная барышня спешила домой умываться, очищаться и душиться до тех пор, пока окончательно не избавлялась от зловония Уилер-стрит и не обретала вновь привычную чистоту. И я её не виню. Вот бы только она принесла немного мыла, воды и духов на Уилер-стрит, когда придёт сюда в следующий раз, потому что некоторые люди здесь тоже задыхаются в грязи, которую они ненавидят так же сильно, как и она, но, в отличие от неё, деться им некуда.
Спустя много лет после моего побега с Уилер-стрит я вернулась, чтобы посмотреть, так ли там плохо, как мне казалось. Я обнаружила, что узкая улица стала ещё уже, тротуар не вместил бы даже двух человек, идущих плечом к плечу, сточная канава была забита пылью и мусором, по обе стороны улицы тянулись ряды неописуемо мрачных, обшарпанных домов. Я поняла то, чего раньше не осознавала – что Уилер-стрит – это кривой переулок, соединяющий бар на углу Швамут-авеню с жилым кварталом с дурной репутацией на Корнинг-стрит. В моё время было то же самое, но я мало что понимала и осталась невредимой.
В этот последний визит я медленно прошла вверх по одной стороне улицы и спустилась вниз по другой, вспоминая о многих вещах. Было одиннадцать часов вечера, и по шуму перепалок, который доносился из-за дверей
