На эти высокие материи Мартин отвечал: «Ерунда!» Он настаивал, что нет никакой Истины, а есть только много истин; что Истина не яркокрылая птица, которую надо выследить в горах и поймать за хвост, а скептическое отношение к жизни. Он настаивал: самое большее, на что может рассчитывать человек, это что он благодаря упорству или удаче будет делать такую работу, которая доставит ему радость, и сумеет в своей области глубже вникнуть в факты, чем любой рядовой работник.
Эта механистическая философия не давала ему убеждения, что сам он должным образом прогрессирует. Когда он пробовал ровняться на раунсфилдских специалистов или на их коллег, он еще больше приходил в уныние, чем в свое время из-за надменной отповеди доктора Гесселинка из Гронингена. На торжественных завтраках в клинике он встречал хирургов из Лондона, Нью-Йорка, Бостона; людей, обладающих лимузинами и положением в обществе и оскорбительной веселостью специалиста, которого всюду приглашают, — или еще более оскорбительным спокойствием человека, которому забавны стоящие ниже его; встречал мастеров хирургической техники, читающих доклады на медицинских конференциях, администраторов и начальников, не боящихся делать операцию на глазах у сотни врачей, или давать подчиненным вежливые, но категорические приказания; генералов от медицины, не знающих, что такое сомневаться в себе; великих жрецов и целителей; людей зрелых, и мудрых, и внимательных, и ласково обходительных.
В их августейшем присутствии Макс Готлиб казался старым маньяком, Густав Сонделиус — скоморохом, а город Наутилус — недостойным страстной борьбы. Подавленный их лощеной учтивостью, Мартин чувствовал себя лакеем.
В долгие часы все возрастающей откровенности я прозрения он обсуждал с Леорой вопрос: «Что такое Мартин Эроусмит и куда он идет?» — и признавался, что знакомство с прославленными хирургами разрушает его былую веру в свое превосходство над людьми. Леора его утешала:
— Я нашла чудесное определение для твоих треклятых прославленных хирургов. Не правда ли, они вежливы, и чванны, и делано улыбаются? Ну так вот! Помнишь, ты сказал мне, что профессор Готлиб называет таких господ «людьми скучного веселья»?
Мартин подхватил эту фразу; они вместе ее пропели и сделали из нее хлесткую озорную песню:
Люди скучного веселья!Люди скучного веселья!К черту, к черту всех чинуш!Провались они совсем,Люди скучного веселья,Люди с приторной улыбкой,Заправилы-богачи!К черту скучное веселье!К черту их надменный взгляд!К черту сладкие улыбки!
По мере того как Мартин развивался скачками из уитсильванского мальчика в зрелого человека, развивались и отношения между ним и Леорой: обоюдная приверженность юноши и девушки, готовых на всякие превратности, переходила в прочное постоянное чувство. Между ними установилось то взаимное понимание, которое знакомо только мужьям и женам, редким мужьям и женам, когда они, несмотря на все различия, представляют собою нерасторжимые части одного целого, как глаз и рука. Но это их срастание не означало, что они жили всегда в розовом блаженстве. Потому что Мартин глубоко любил Леору и был в ней неколебимо уверен и потому что гнев и горячая, страстная несправедливость суть проявления доверия — Мартин бывал с Леорой так раздражителен и придирчив, как не позволил бы себе быть ни с одной другою женщиной, ни с одной прелестной Орхидеей.
Разругавшись с женой, он иногда удалялся, гордо закинув голову, не удостаивая Леору слова, и на долгие часы оставлял ее одну, наслаждаясь сознанием, что причиняет ей боль, что она сидит одна, ждет, может быть плачет. Потому что он любил ее, как жену и друга, он досадовал, видя ее менее выхоленной, менее светской, чем женщины, которых он встречал у Ангуса Дьюера.
Миссис Раунсфилд была почтенной старой курицей — рядом с ней Леора казалась яркой и восхитительной. Но миссис Дьюер была янтарь и лед. Молодая женщина из богатой семьи, она изысканно одевалась, говорила с той непревзойденной насмешливой протяжностью, в которой чувствуется выучка, была честолюбива и прекрасно обходилась без ума и без сердца. Она на деле была тем, чем воображала себя миссис Эрвинг Уотерс.
В простодушном великолепии наутилусской Группы миссис Клэй Тредголд баловала Леору и только смеялась, когда у нее не хватало пряжки на туфле или когда она грешила против грамматики, но вылощенная миссис Дьюер привыкла издеваться над чужой небрежностью самой вежливой, необидной и несомненной издевкой.
Случилось, что, когда они возвращались от Дьюеров в такси, Мартин вдруг вспылил:
— Неужели ты так ничему и не научишься? Помню, в Наутилусе мы как-то остановились на проселочной дороге и беседовали до… эх, черт, чуть не до зари, и ты решила взять себя в руки. А поглядеть сейчас — все по-старому… Боже праведный, сегодня ты даже не дала себе труда заметить, что у тебя нос в саже! Миссис Дьюер заметила, будьте покойны! Почему ты такая неряха? Почему не последишь за собой хоть немного? Почему ты не можешь сделать небольшое усилие и хоть что-нибудь сказать? Сидишь за обедом и только… только пышешь здоровьем! Неужели ты не хочешь мне помочь? Миссис Дьюер, вероятно, поможет Ангусу сделаться президентом Американской ассоциации врачей — лет этак через двадцать, а я у тебя к тому времени вернусь в Дакоту помощником Гесселинка!
Леора нежилась рядом с ним в непривычной роскоши такси. Но тут она выпрямилась, и, когда заговорила, не слышно было в ее голосе той беззаботной независимости, с какой она обычно смотрела на жизнь.
— Прости меня, дорогой. Я сегодня после завтрака нарочно пошла и сделала массаж лица, чтобы выглядеть покрасивей — ради тебя; и потом я думала, что тебе нравится, когда я разговариваю, и я достала свою книжечку о современной живописи (помнишь, я недавно купила?) и основательно ее проштудировала, но сегодня мне, как назло, все не удавалось перевести разговор на современную живопись…
Притянув ее голову к своему плечу, Мартин чуть не расплакался:
— Моя бедная, моя запуганная девочка! Как она старается быть взрослой среди этих охотников за долларами!
Когда прошла первая одурь от белого кафеля и умопомрачительной налаженности клиники Раунсфилда, Мартину захотелось доработать свое исследование по стрептолизину, внести в него некоторые уточнения.
Узнав о том, Ангус Дьюер закинул удочку:
— Послушай, Мартин, меня радует, что ты не забросил свою науку, но я на твоем месте, пожалуй, не стал бы тратить слишком много сил на удовлетворение голого любопытства. Доктор Раунсфилд говорил об этом на днях. Занимайся исследованиями сколько тебе угодно — мы это только приветствуем, но нам хотелось бы, чтоб ты взялся за что-нибудь практическое. Ты мог бы, например, составить сводку анализов крови по сотне-другой случаев аппендицита и опубликовать — это было бы конкретно. И ты мог бы ввернуть упоминание о клинике, что способствовало бы нашей репутации, — и, между прочим, мы могли бы тогда повысить тебе оклад до трех тысяч в год.
Это великодушие отбило у Мартина охоту к какой бы то ни было научной работе.
«Ангус прав. Он собственно хотел сказать одно: как ученый, я конченный человек. Так оно и есть. Больше и нечего мне браться за самостоятельные исследования».
Когда Мартин поработал у Раунсфилда около года, появилась, наконец, в «Инфекционных заболеваниях» его статья о стрептолизине. Он преподнес оттиски Раунсфилду и Ангусу. Они наговорили комплиментов, ясно показавших, что статья ими не читана, и опять предложили составить сводку анализов крови.
Мартин послал оттиск и Максу Готлибу, в Мак-Герковский Институт Биологии.
Готлиб ему написал своим убористым, паутинным почерком:
«Дорогой Мартин!
Я с большим удовольствием прочитал вашу статью. Кривые отношения выработки гемолизина к давности культуры очень показательны. Я переговорил о вас с Табзом. Когда вы приедете к нам, ко мне? Здесь вас уже ждут ваша лаборатория и препаратор. Я меньше всего хотел бы вдаваться в мистику, но, когда я увидел изящно выгравированный штамп вашей клиники с именем какого-то Раунсфилда, я почувствовал, что вы, наверно, устали изображать из себя добропорядочного гражданина и готовы вернуться к работе. Мы все и доктор Табз будем очень рады, если вы перейдете к нам.
Искренне ваш М.Готлиб».
— Я всей душой полюблю Нью-Йорк, — сказала Леора.
26
Дом Мак-Герка. Отвесная стена, тридцать голых этажей стекла и камня, где-то на узком треугольнике, откуда Нью-Йорк правит четвертью мира.
Первое знакомство с Нью-Йорком не ошеломило Мартина; после года в чикагской «Петле»[66] Манхэттен показался лениво-спокойным. Но, увидев с надземной железной дороги небоскреб Вулворта, он пришел в неистовый восторг. Архитектура до сих пор для Мартина не существовала; здания были для него ящиками побольше или поменьше, содержащими одни более, другие менее интересные предметы. Самое горячее, что ему случалось сказать насчет архитектуры, было: «Вот славный домик с верандой, недурно бы в нем пожить». Теперь же он думал: «Хорошо бы видеть эту башню изо дня в день… видеть, как проносятся за нею облака и ветры и всякая штуковина… Какое-то чувствуешь удовлетворение».
