— Больше всего я хочу, чтобы вы оставили работу в школе и, воспользовавшись студией, работали здесь… столько времени, сколько хотите.
Он смотрел на Гудрун темным, отсутствующим взглядом. Она ответила ему взглядом, полным благодарности. Слова умирающего, такие живые и естественные, проходя через мертвые губы, звучали эхом.
— Что до вашего заработка — надеюсь, вы не откажетесь принимать от меня то, что платит вам комитет по образованию? Я не хочу, чтобы вы были в убытке.
— Не беспокойтесь, — сказала Гудрун, — если появится студия, где можно работать, я смогу себя обеспечить, уверяю вас.
— Об этом мы еще поговорим, — уклонился от окончательного ответа больной — ему явно нравилась роль благодетеля. — Вы не против того, чтобы проводить здесь свое время?
— Если будет студия, мне ничего лучшего не надо.
— Замечательно.
Больной был доволен разговором, но он уже устал, Гудрун видела, как боль и приближающаяся смерть погружают его в тяжкое, полубессознательное состояние; в отрешенных потемневших глазах отражалось страдание.
Однако смерть еще не победила. Гудрун тихо поднялась со словами:
— Может быть, вам удастся заснуть. Пойду к Уинифред.
Она вышла, предупредив сиделку, что мистер Крич теперь один. День за днем больной все больше худел, конец приближался, остался последний узел — тот, что не дает распасться организму. Этот узел был крепко завязан — умирающий не потерял волю к жизни. На девять десятых он был уже мертв, но оставшаяся десятая часть все еще сохранялась в прежнем качестве. Мощным волевым усилием он поддерживал единство организма, но силы больного с каждым днем слабели, и скоро должен был наступить решающий момент, когда все закончится.
Он держался за жизнь и, следовательно, должен был общаться с людьми. И он не упускал ни единой возможности. Уинифред, лакей, сиделка, Гудрун — эти люди были для него всем, они держали его на плаву. Что до Джеральда, то, навещая отца, он содрогался от отвращения. В какой-то степени похожие чувства испытывали и остальные дети, кроме Уинифред. Глядя на отца, они видели только смерть — их охватывала непроизвольная неприязнь. Они не видели родного лица, не слышали родного голоса. Их переполняло отвращение к видимым и слышимым признакам смерти. В присутствии отца Джеральд задыхался и торопился как можно быстрее покинуть комнату больного. Точно так же и отец не выносил присутствия сына — оно поселяло смуту и раздражение в его душе.
Студию сделали. Гудрун и Уинифред перебрались туда. Привели помещение в порядок, что доставило им много радости. Теперь у них отпала необходимость находиться в доме. Еду им приносили в студию, и они ее почти не покидали. А в доме тем временем начался кошмар. Там, как вестники смерти, молча сновали две сиделки в белой форменной одежде. Отец уже не покидал постели, в его комнату тихо входили и выходили сестры, братья и дети.
Уинифред чаще других навещала отца. Каждое утро, после завтрака, она приходила в его комнату, где отца умывали и усаживали в подушки, и проводила с ним полчаса.
— Тебе лучше, папочка? — неизменно спрашивала она.
И он всегда отвечал одинаково:
— Да, мне кажется, немного лучше, милая.
Она любовно и бережно держала его руку в своих маленьких ручках. Сердце его дрожало от счастья.
Еще Уинифред забегала днем, рассказывала, как идут дела, а вечером, когда опускали шторы и в комнате больного становилось уютно, она подолгу сидела у его постели. К этому времени Гудрун уходила домой, Уинифред оставалась одна, и ей было приятно находиться рядом с отцом. Они болтали о чем придется — он притворялся здоровым, почти таким, как раньше. И Уинифред со свойственным детям инстинктом избегать грустных тем держала себя так, будто ничего серьезного не происходит. Инстинктивно она старалась многого не замечать и была счастлива. Однако в глубине души она знала все не меньше взрослых, а возможно, и больше.
Отцу удавалось скрывать при дочери свое истинное состояние, но стоило ей закрыть за собой дверь, и он вновь погружался в тягостное состояние угасания. Посещения дочери были самыми лучшими минутами дня, но время шло, силы его уходили, способность внимательно слушать слабела, и сиделке приходилось все чаще просить Уинифред уйти, чтобы сберечь его силы.
Он никогда не допускал мысли, что умрет. Знал, что это конец, но даже себе не признавался в этом. Сам факт смерти был ему ненавистен. Его сильной воле претило поражение даже от смерти. Для него смерть не существовала. И все же иногда ему отчаянно хотелось выплеснуть эмоции наружу — рыдать и стенать. Он предпочел бы сделать это в присутствии Джеральда, чтобы сын ужаснулся и наконец потерял самообладание. Джеральд подсознательно предчувствовал такую возможность и делал все, чтобы избежать подобной сцены. Его отталкивала неопрятность смерти. Умирать нужно быстро, как римляне, нужно уметь распоряжаться не только своей жизнью, но и смертью. Он содрогался в тисках, куда загнала его смертельная болезнь отца, как Лаокоон[90] в кольцах душившей его змеи. Огромная змея схватила отца. Сына тащили туда же, в объятия чудовищной смерти, но он не переставал сопротивляться. И каким-то непостижимым образом становился для отца надежной опорой.
Последний раз, когда больной захотел видеть Гудрун, у него было землистое лицо умирающего. И все же он должен был видеть людей — хотя бы в минуты, когда сознание возвращалось к нему, ему был нужен контакт с миром живых — иначе пришлось бы признать свое прискорбное положение. К счастью, большую часть времени он находился в сумеречном, полубессознательном состоянии. Он подолгу мысленно блуждал в прошлом, смутно переживая события былого. Но до самого конца бывали минуты, когда он вдруг понимал суть происходящего, осознавал приближение смертного часа. И тогда он звал кого-нибудь на помощь — все равно кого. Ведь знать о приближении смерти, знать, что он умирает, было больше, чем просто умереть, — этого просто нельзя вынести. И признаться в этом нельзя.
Гудрун потряс его вид — помрачневшие, почти потерявшие координацию глаза, в которых, однако, жили твердость и непокорность.
— Ну и как продвигаются ваши занятия с Уинифред? — спросил больной слабым голосом.
— Весьма неплохо, — ответила Гудрун.
В беседе иногда возникали провалы, словно обсуждаемые темы были чем-то вроде соломинок, плавающих на поверхности смутного сознания умирающего.
— Со студией проблем нет?
— Она прекрасна. Лучше и вообразить нельзя, — ответила она, ожидая следующего вопроса.
— Вы считаете, Уинифред имеет данные для серьезного занятия скульптурой?
Странно, какими пустыми и бессмысленными были эти слова.
— Не сомневаюсь в этом. Когда-нибудь она еще покажет себя.
— Значит, ее жизнь не будет бессмысленной?
Гудрун удивил этот вопрос.
— Конечно, нет! — негромко воскликнула она.
— Это хорошо.
Гудрун ждала продолжения.
— Вы ведь считаете, что жизнь замечательная штука, вам нравится жить, так? — Говоря это, больной жалко улыбнулся, и Гудрун стало не по себе.
— Да, — улыбнулась Гудрун — иногда у нее получалось лгать, — я получаю от жизни большое удовольствие.
— Так и надо. Оптимизм — большое благо.
Гудрун опять улыбнулась, хотя на душе у нее было скверно. Неужели именно так надо умирать — улыбаться и вести разговоры в то время, как жизнь тяжко, капля за каплей уходит из тебя? Неужели иначе нельзя? И нужно пройти этот мучительный путь победы над смертью и сохранить сильную волю до того самого момента, когда ты перестанешь существовать? Да, нужно, это единственный достойный вариант. Гудрун бесконечно восхищалась выдержкой и самообладанием умирающего, но сама смерть вызывала у нее отвращение. Окружающий мир ее радовал, и ей не хотелось размышлять о неведомом.
— Вам хорошо у нас? Не нуждаетесь ли в чем? Не испытываете ли неудобств в своем положении?
— Только одно — вы слишком добры ко мне, — ответила Гудрун.
— Причина этого кроется в вас самой, — сказал больной, испытав при этих словах легкую экзальтацию. Он все такой же сильный, такой же живой! И тут же ответной реакцией подкатила предсмертная тошнота.
Гудрун вернулась к Уинифред. Так как Гудрун проводила много времени в Шортлендзе, гувернантка оставила место, и теперь образование Уинифред было поручено учителю, который преподавал в местной школе и не жил в поместье.
Однажды Гудрун должна была ехать в город в одной машине с Уинифред, Джеральдом и Беркином. Был мрачный, пасмурный день. Уинифред и Гудрун ждали остальных у дверей. Девочка была необычно тиха, но Гудрун этого не замечала. Неожиданно Уинифред спросила нарочито равнодушным голосом:
— Мисс Брэнгуэн, как вы думаете, папа умрет?
Гудрун вздрогнула.
