Художественных альбомов не брали. Не тронули и Эмили Диккенсон — очевидно, спутали с Диккенсом.
Особенно старался один — низенький, коренастый, со стертым, незапоминающимся, но очень противным лицом.
Вот он приближается к окну. Внутренне весь напрягаюсь. Пытаюсь говорить спокойно.
— Здесь уже искали.
Но он уверенно протягивает руку к папкам.
Так тебе и надо, конспиратор! Сколько раз хотел спрятать. Лежат мои голубушки, и на каждой ярко чернилами: первый экземпляр, второй, третий.
Понимаю, что проиграл, но еще барахтаюсь:
— Не трогайте мою рукопись — она будет опубликована и журнале "Нева".
Дергает за шнурок, развязывает. Может быть как-то и обошлось бы, сверху надпись "Огненный столп", "Белая стая", "Тяжелая лира". «Дневник». Но ниже оглав-ление: "Евреи… диссиденты… отъезд…"
Он поднимает на меня полыхнувшие ненавистью глаза:
— Вы это собирались печатать в "Неве"?
— Да, это.
371
Резким движением он перебрасывает несколько страниц, читает:
"Уважаемые товарищи потомки,
Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне…"
Торжествующе:
— И это в "Неву"?
— Позвольте, — говорит Алик (как хорошо, когда рядм друг!), — это же Маяковский. Вступление к поэме "Во весь голос".
Коренастый яростно поворачивается к нему:
— Откройте портфель.
— Пожалуйста.
Портфель пуст, только на дне болтается гаечный ключ. Тогда уже ко мне, не сбавляя тона:
— Поднимите подушку.
— Сами поднимайте! — вспыхиваю я.
Поднял, бесстыдник.
— Одеяло откинуть?
Не отвечая на издевку, он направляется к пианино, снимает крышку.
— Осторожно — взорвется!
И снова взгляд, полный ненависти.
Какое-то наваждение! Как в дурном сне, ходят по комнате чужие люди, роются в вещах, в мозгу, в моей прошли и будущей жизни. А я наблюдаю будто со стороны — вот как это бывает.
Шел третий час обыска. Арцыбушев пристроился к столу составлять протокол. Ему диктовали список изъятой литературы, спотыкаясь на каждой фамилии: Мендельштамп, M…рангов…(неразборчиво — Д.Т.)
Заполненные листки складывали на телевизор. Их был несколько, а в них, выражаясь по кагебешному, содержалось 128 пунктов.
И вдруг послышался горестный возглас милиционера. Оказывается, наш кот Иржик прыгнул на телевизор и стал точить когти об эти листки. Протокол был жестоко изорван, покрыт мелкими треугольными дырочками.
372
— Один мужчина в доме! — сказала Лиля.
Трудно себе представить, как расстроился Арцыбушев. Он долго советовался со своими: как быть — составлять всё заново или можно подклеить. Устали как собаки, сошлись на втором, но очень опасались выволочки.
Как мы их презирали! Это было, пожалуй, основное чувство, которое мы испытывали.
Наконец прозвучали долгожданные слова:
— Обыск окончен.
Прозвучали для нас, но не для коренастого. Он продолжал перетряхивать коллекционных американских кукол.
— Полюбуйтесь, — съязвила Лиля, — прямо горит человек па работе.
Все грохнули.
Возмездие наступило сразу. Коренастый подошел к дивану и ткнул пальцем в маленькую полочку, забитую журналами и газетами.
— А там у вас что — книга?
— Книга, — вздохнула Лиля, — могли бы и не заметить. И вытащила свежий беленький "Континент".
Когда я подписывал протокол, меня спросили:
— Вы к нам претензий не имеете?
— Нет. А вы к нам?
И услышал:
— Нет, что вы. Вы же пострадавшая сторона.
Надо же! Никак жалеют?
Явился еще один мужик — с тремя мешками.
— Видите, до чего нас довели? Оба слегли в постель.
Он принял реплику всерьез и виновато ответил:
— У них работа такая.
Трех мешков не понадобилось. Добыча уместилась в одном, не заполнила и половины. Вероятно, улов оказался гораздо меньше ожидаемого.
Когда орава вывалилась в коридор, провожавший их Алик сказал:
— Желаю успеха в вашей работе.
Они не поняли иронии и ответили приветливо:
373
— Большое спасибо.
Тем все и кончилось. С этого все и началось.
ЧУДО-
А теперь о чуде.
Когда коренастый потянулся к папкам, все во мне оборвалось. Нет, не из-за них. Я-то помнил, что текст сдублирован, копия давно за рубежом.
Но под папками тетради — живая трепещущая плоть, вторая часть книги, лучшие ее куски: еще не пересланные единственные, беззащитные.
И вот рука кагебешника снимает папки, а тетради не трогает. Видимо, он четко следует указаниям стукача: самиздат в шкафу, рукопись на подоконнике. А про черновики cтукач не знал.
Книга спасена — вся, целиком, не пропало ни единой строчки. И по бесшабашной уверенности: два раза в одну точку снаряд не попадает (хотя блокадные обстрелы убеждали меня в обратном), я держу эти тетради при себе, никуда не увожу из дома, продолжаю, дописываю, и только глубокой осенью, незадолго перед отъездом, мне удается переправить их на Запад.
ОНИ ПОМОГУТ МНЕ ЗАЩИТИТЬ ДИССЕРТАЦИЮ –
Настало время рассказать о самом трудном. Язык не поворачивается, а надо. Надо, чего бы это ни стоило.
Он появился у нас после смерти отца (моего прежнего товарища), жестоко разругавшись с матерью. Он был такой измученный, несчастный, и попросился на несколько дней, вышло, как в "Двенадцати стульях" — "Я к вам пришел навеки поселиться".
Наша бездетность оказалась западней. Он никогда не нравился нам, но мы к нему привязались.
374
Я не люблю вспоминать об этой четырехлетней кабале.
"Опять к вам придут Шейнины. Опять к вам собирается Юра. Давайте лучше играть в кинга".
И мы играли.
Стыдно признаться, но мы подлаживались под его интересы, равняли жизнь по его капризам.
А он все равно чувствовал себя ущемленным.
Нам ничего не удавалось вложить в него. Он всегда брал первое яблоко и последнее тоже. Он жульничал в карты. Он воровал у нас книги. Но мы любили его.
У него была скверная привычка шарить по дому, рыться и ящиках стола, влезать в чужое белье, заглядывать в кастрюли.
Мы притерпелись и махнули рукой, но Нина Антоновна ворчала в открытую:
— Ты что, есть хочешь? — раздраженно спрашивала она. Так я налью.
— Нет, спасибо.
— Зачем же ты по полкам шаришь?
После окончания университета он вернулся к матери, но бывал у нас каждую неделю.
Однажды произошел странный разговор.
— А у меня неприятность, — сообщил он, — меня назавтра вызывают в первый отдел.
— С чего бы это? — встревожились мы.
И тут он нас ошарашил.
— А что мне говорить, если будут спрашивать про Льва Савельевича?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
