Голос густой, поставленный — у них у всех поставленные голоса.
— А кто спрашивает?
— Из Комитета госбезопасности.
Лиля (громко, давая мне возможность подготовиться):
379
— Лева, тебя из Комитета государственной безопасности. Ты можешь взять трубку?
Мы подготовились, мы хорошо подготовились. За эти четыре дня мы прорепетировали любые варианты.
Назначаю время. И вот он сидит передо мной, мой кагебешник Павел Константино-вич Коршунов. (По другим документам — Кошелев.) Он голубоглазый, красивый, очень приятный,
Мой друг Р., которого он вызовет в Большой дом, после допроса скажет:
— Человек с такой внешностью вполне мог бы быть нашим товарищем. — Но тут же добавит: — Нет, не мог бы.
Разумеется, не мог бы. Слишком уж он приторный, хвастливый. Все время старается произвести впечатление. Три раза возвращается к тому, что закончил юридический факультет.
И доверительно:
— Между прочим, я был куратором Эрмитажа. (Ах, вот как это называется — куратор!)
— А Союз писателей тоже вы курируете?
— Нет, — говорит он.
Но тщеславие не может простить такого подкопа по собственный авторитет. И следующие слова:
— Союз писателей курирует мой подчиненный.
Врет голубчик. Ну сказал бы — сотрудник. А то — подчиненный.
Он сразу начинает свою подленькую игру.
— Вы наверное думали, придут звероподобные мужики с револьверами, — шутит он. — Поглядите на меня, я молод. Мы совсем не такие. Я сам содрогаюсь, когда читаю о преступлениях прошлого.
Они такие. В Большом доме на допросе Р. удивится:
— Для чего вам нужно, чтобы я подписал ложь? Зачем вы заставляете меня наговаривать на друга? Ведь вы знаете, что все зто чепуха на постном масле.
И тот же Павел Константинович, откинувшись на спинку кресла, ответит:
380
— Ах, как досадно… Я вижу, нам не найти общего языка… Я бы советовал вам подумать еще.
Р. (с достоинством): Я прожил хорошую жизнь. Я ничем не замарал ее. Я не боялся КГБ и раньше. А теперь у меня уже внуки.
Павел Константинович (ласково): Вот именно. Об этом и речь. На вашем месте я пожалел бы детей и внуков.
Другая моя приятельница, Полина, лежала с тяжелым переломом. К ней явились домой.
— Что вы можете сказать о Друскине?
— Ничего.
— А вы не боитесь, что вам будет хуже?
— А что может быть хуже? У меня и так нога сломана. Один из пришедших (со значением): Бывают вещи и пострашнее сломанной ноги.
— Страшнее? Это когда ее отрежут, что ли? Нажим усиливается:
— У вас могут быть неприятности на работе. Полина (вскинув голову): Плевать я хотела!
Это ошибка. С ними так нельзя. Необходимо помнить, что они люди, и люди плохие. Кагебешники не любят, когда им грубят. Свое служебное положение они охотно используют для мести.
Ты и не знаешь, Полинька, что работать тебе осталось только год. Тебя — лучшего преподавателя факультета — уволят, показав тайный приказ (на стенку его не вывесят). И написано там будет черным по белому: "За связь с лицом, занимающимся антигосударственной деятельностью".
А пока Павел Константинович спрашивает у этого «лица», ласково заглядывая в глаза:
— Лев Савельевич, ну признайтесь, ведь не Сотникова оставила вам книги?
— Почему не Сотникова? Сотникова.
(Эммочка давно в Израиле, до нее попробуй доберись!) Но я-то рядом. И густой голос из бархатного становится медовым.
381
— Я хочу искренности, полной искренности.
Пожимаю плечами:
— Искренность — понятие широкое.
— Ну, правды.
— А я правду и говорю.
Друзья советовали: "Не пиши об этом. Не поверят. Подумают, что ты трясся от страха, а выставляешь себя этаким героем".
Но я действительно не боялся. Было все, что угодно: эйфория, любопытство, острое нервное возбуждение, страх, настоящий страх обжег позднее.
На столе — плотный лист бумаги. Мозг мгновенно подбрасывает недавние уроки. "Так. Грифа нет. Значит, это протокол. Значит, дело не открыто и с меня просто снимают дознание".
Уверенно вывожу: "Объяснение".
Уф, гора с плеч! Но я забыл, что передо мной профессионал, что у него своя техника.
— Вы пишите, — говорит Павел Константинович, — а я не буду вам мешать и, если можно, полистаю книги.
— Пожалуйста, — говорю я машинально.
Осел! Паршивый интеллигент! Вот так нас на вежливое и ловят. Ведь у него нет ордера, а по сути это второй обыск
Уголком глаза вижу, как стройная спортивная фигу движется вдоль полок. Рука не пишет. Во рту пересохло.
Знаю: на полках ничего нет. А вдруг…
Почему он так долго рассматривает эту книгу?
— Андрей Белый «Петербург»… В «Березке» покупали
— Да, это подарок. А что — нельзя?
— Отчего же нельзя? Можно…
И подходит к шкафу. А там — только нагнуться — стопа тетрадей: мои чудом уцелевшие черновики.
Господи, для чего ты спас меня вчера — чтобы предать сегодня?
Что делать? Чем отвлечь?
Мысли — слепые щенки — беспомощно тычутся во в стороны.
382
— Павел Константинович, — говорю я как можно обиднее, и нравится вам ваша работа?
Минутная пауза.
— Нравится, — отвечает он с вызовом, — а вам ваша?
— Ну, у меня был такой маленький выбор, — вздыхаю я.
Поворачивается, честное слово поворачивается. Отходит.
Садится на прежнее место.
Первый раунд можно считать выигранным.
КАГЕБЕЧНИКИ –
Полночь. Под окном двое. Один прислонился к двери и курит, другой прохаживается. Поглядывают вроде бы на наши окна. Следят? Вполне вероятно.
Торчат на улице уже часа полтора. Ну и что? Погода хорошая, теплая. Что же людям и подышать нельзя?
Но вспоминается:
Наша приятельница, английская аспирантка Фиона, все время пугалась: "Ой, кагебечники, кагебечники"! А мы смеялись: "У тебя мания преследования".
На вокзале она опять всполошилась: "Ей-Богу, кагебечники"! Мы утешали: "Да брось ты! Кому ты нужна"?
А на финской границе в купе вошли три человека, даже не в форме, и отобрали всю ее работу за семь месяцев — совершенно невинное литературоведческое исследование об обериутах. Вот вам и мания преследования!
Половина первого. Лиля тихонько отодвигает занавеску. Под окном двое. Один прислонился к двери и курит, другой прохаживается.
СОН-
Гале М. приснилось, будто катит она меня по вершине крутого холма. Внизу, у подножья — ФРГ.
— Как же я тебя повезу дальше? — говорит она. — Ведь перед нами граница.
383
— А ты толкни посильнее, — отвечаю я, — коляска сама покатится.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
