две роскошные огромные розы. Одна – как «туранский пурпур», который он пожадился купить Нинке. Вторая – кремово-белая, точно сделанная из атласных лоскутов. А себя он представил эльфом с прозрачными крылышками, перепархивающим с одного цветка на другой, чтобы, зарывшись в мягкие напластования дурманящих лепестков, добраться до скрытой сладостной сердцевины. И вот что странно: с каждым его перелетом красная роза становится все бледнее, сначала розовеет, а потом и вовсе делается блекло-дымчатой, как застиранное винное пятно на скатерти. Белая же, напротив, наливается, набухает краснотой, точно по шипастому стеблю вверх напористо поднимается, окрашивая соцветие, густая кровь.
Одна из них алая-алая,
Бесстыжая, дерзкая, шалая…
Кокотов мотнул головой, отгоняя непонятное видение, и заставил себя подумать о том, что будет с Нинкой. Она, которая, кажется, всерьез обнадежилась после испытательной ночи. «Какая же я сволочь!» – не без уважения к своей мужской безответственности подумал автор «Преданных объятий». Но делать-то что? Сказать правду – нельзя. Значит – просто исчезнуть, затаиться, как тогда, после поцелуев в школьном саду…
И обе манили и звали…
И обе увяли…
«Почему обе?» – мысленно удивился он и увидел перед собой улыбающиеся усы казака-дантиста:
– Готовы?
– Угу.
– Отлично! – Владимир Борисович от удовольствия потер руки. – Сбил трех «гансов». Венгрия наша! Губа онемела?
– Угу…
– Вот и хорошо! – Он закрыл лицо голубой матерчатой маской, сел на вращающийся стульчик, включил свет и снова с интересом заглянул пациенту в рот. – Сейчас полечимся!
– Старинная? – Оттягивая страшный миг, Кокотов показал глазами на шашку, висевшую на стене.
– Еще бы! Кавказская. Взята в бою! – Доктор выбрал в коробочке нужный бор и вставил в «турбинку». – Больно не будет!
Взвыл мотор, и сталь всверлилась в зуб. Ожидая страшной, пронзительной боли и заранее вжавшись в кресло, писодей превентивно застонал.
– А вот и неправда! Я же аккуратненько…
Боли на самом деле не было, точнее, была, но какая-то бесчувственная, вроде криков ужаса, еле слышных из-за толстой-претолстой стены. Владимир Борисович прыснул в дупло струйку воды из пистолетика, пациент послушно прополоскал рот и вязко сплюнул в лоток. Доктор попросил открыть рот шире, поправил лампу и стал, хмурясь, всматриваться в рассверленный зуб. Его зеленые глаза поблескивали в узкой прорези между маской и шапочкой, и казалось, они висят в воздухе, как улыбка Чеширского кота. Андрей Львович, тоскуя, старался перехватить пытливый взгляд дантиста.
– Еще чуть-чуть, – вздохнул Владимир Борисович. – Можно?
– Можно! – кивнул писодей, будто от его согласия что-то зависело.
Коснувшись визжащим бором еще двух точек, довольно-таки чувствительных, доктор снова промыл дупло и втромбовал туда ватку, пропитанную едким лекарством.
– А почему про шашку спросили? Вы тоже из казаков? – сняв маску, спросил врач.
– Да вроде бы нет…
– Не зарекайтесь! Знаете, что Ахилл тоже из казаков?
– Розенблюменко сказал, Ахилл из укров.
– Сам он из укров. Ахилл – киммериец, а киммерийцы – предки касаков, а касаки – предки бродников, а бродники и есть казаки, точнее, праказаки… Ясно? – Говоря это, доктор засунул тугие тампоны за щеку и под язык Кокотову. – Не глотать! Сейчас поставим «композиточку».
Писодей с пониманием кивнул, сразу ощутив неодолимое, страстное желание сглотнуть. А врач, замешивая на стеклышке цемент, рассказывал:
– Казачество – самая страшная потеря России! Кто такие дворяне? Дароеды. Интеллигенция? Мыслящий кал! Империя держалась на воинах-землепашцах. Поэтому Троцкий, гнида, и затеял расказачивание. Боялся! Но мы возродились. И страну возродим. Сегодня порядок навести – раз плюнуть. Поручить это казакам, поставить в каждом райцентре сотню. Никакой оргпреступности не будет. Порядок! Ибрагимбыков нам мешает? Вызываем казачий разъезд, и нет никакого Ибрагимбыкова: порубают в азу по-татарски! Почему же, спросите, казаков не призывают? Боятся. Мы ведь измену за версту чуем! Если выберут президентом казака, а его обязательно выберут, мы церемониться не станем. Чубайса сразу в расход. Вексельберг у нас будет яйца Фаберже нести, а Абрамович не яхты, а божьи храмы строить – сам кирпичи на закорках таскать…
Страстно произнося такие опасные речи, казак-дантист продолжал делать свое стоматологическое дело. Он выковырял ватку из дупла, промыл и просушил его воздушной струей, затем стал вминать туда композит, периодически поднося к зубу прибор, вспыхивавший синим светом.
– Кстати о национальной идее! – воскликнул он, снимая с пациента слюнявчик. – Казаки ее давным-давно придумали. Знаете какая? А вот: чтобы нашему роду не было переводу! И все. Больше ничего не надо. Остальное – рюшки для хрюшки… Зубы сомкнули! Не мешает?
– Чуть-чуть.
Доктор положил на отремонтированный зуб бумажный квадратик вроде копирки и велел пожевать, потом заглянул в писательский рот, сказал «ага!», завел «турбинку» и сточил лишнее.
– Теперь не беспокоит?
– Кажется, нет…
– Точно?
– Вроде бы точно. – Кокотов старался все еще бесчувственным языком нащупать пломбу. – Спасибо! Сколько я должен?
– Казаки с писателей денег не берут.
– Нет, серьезно…
– Не волнуйтесь, Дмитрий Антонович все расходы взял на себя.
– Удачи над Балатоном, – выбираясь из кресла, пожелал писодей, не удержавшись от неприметной иронии.
Владимир Борисович сразу уловил микронасмешку и посерьезнел:
– А вот это вы напрасно! Казаки себя еще покажут. Попомните мое слово!
Выйдя от врача, Андрей Львович остановился и начал мнительно двигать челюстью, соображая, не мешает ли пломба и не воротиться ли назад, чтобы убрать лишний цемент. Из-за этого он не сразу заметил Кешу – нырнувшего в предосудительный «кабинет невропатолога». Заинтригованный автор «Сердца порока» на цыпочках подкрался к двери и, прислушавшись, различил звуки ритмичной взаимности. Изнемогая от любопытства, он присел на корточки и прильнул к замочной скважине, однако вместо панорамы страсти увидел только волосатые мужские ягодицы, оплетенные женскими ногами – странно знакомыми…
«Чьи же это?» – удивился Кокотов, напрягая грешную память.
– Изучаете жизнь? – раздался над ним голос Жарынина.
Андрей Львович неловко распрямился, улыбнулся с виноватой шкодливостью и приложил палец к губам:
– Тс-с!
– Кто там? – перейдя на шепот, заинтересовался игровод.
– Кеша, – одними губами ответил Андрей Львович.
– Шустрый парень. И с кем же?
– Не пойму…
– А ну-ка! – Режиссер присел и тоже заглянул в скважину. – Ого! Вот оно даже как!
– Ну, и с кем он? – нетерпеливо спросил писодей.
– Не знаю… Не видно. Наверное, с собой привез. Ну и ходок парень, весь в Казимирыча!
– Может, я узнаю? – Кокотов предпринял любознательное движение.
– Не будьте вуайеристом! – Соавтор довольно грубо оттолкнул его от познавательного отверстия. – Пойдемте, у нас много работы! Не сопротивляйтесь. Я и так зол!
– А что случилось?
– Что случилось! Приехал Кеша за протоколом, причитал, что рискует карьерой. Привезли косоротого Морекопова. Он предложил на Доброедову через Лебедюка надавить…
– Лебедюка?
– Председателя суда. Тот еще фрукт! Взяток не
