берет, но не потому что честный, просто нахапал уже столько, что замучился по офшорам рассовывать. Родственников, на которых можно пентхаус или коттеджик записать, не осталось, а чужим не доверяет. Охотхозяйство у него увели. Оформил на егеря, мол, простые люди не обманут. Еще как обманут! Но есть у Лебедюка одна слабость: авангард собирает: Целкова, Немухина, Зверева, Гузкина… Я и сказал: отдайте Лебедюку «Пылесос», распилите и потихоньку отвезите к нему на дачу – пусть любуется. И что вы думаете? Оказывается, Морекопов уже советовал это сделать. Но Меделянский и Огуревич наотрез отказались. Знаете, что наш энергетический глист ответил?
– Что? – отозвался писодей, думая о знакомых ногах.
– Ему, видите ли, перед потомками будет стыдно! Старичье обирать – не стыдно, а за этого проходимца Гузкина – стыдно! Сволочь! Идемте в мой номер. Хочу курить!
Глава 101
Семито-арийские страдания
Едва войдя в номер, Кокотов метнулся к окну: красного «Крайслера» на стоянке не оказалось. Уф-ф-ф… Значит, с Кешей была не Наталья Павловна. Слава богу! Но тогда кто же? Точно – Валентина Никифоровна. Нимфоманка! А этот деспот еще советует на ней жениться. Бред! Андрей Львович успокоился и, пока Жарынин нервно набивал темно-вишневую трубку, заглянул в ванную, раскрыл перед зеркалом рот и рассмотрел большую белую пломбу, составлявшую теперь чуть ли не половину вылеченного зуба. Полюбовавшись работой казака-дантиста, он нашел на геополитической шторке Болгарию, прилепившуюся к Черному морю с левого бока, и помечтал о пряном воздухе, теплой соленой воде, шуршащей по мелкой гальке, о малиновом солнце, закатывающемся в огненную щель горизонта…
– Зуб рассматривали? Больно было? – спросил проницательный игровод, пуская клубы синего ароматного дыма.
– Почти нет. Сколько я вам должен?
– Нисколько. Зачем мне соавтор с дурным запахом изо рта? Садитесь. На чем мы остановились?
– Алферьев женился на Юдифи.
– Нет, я спрашиваю про Юльку и Кирилла! – поморщился режиссер.
– Но вы же обещали дорассказать!
– В самом деле? Ну, если так… Ладно, слушайте. Оставим покуда в покое Федора Алферьева и Юдифь Гольдман, ставшую Жуковой. Обернемся ко второй родовой ветви, без которой удивительный Федор Абрамович никогда бы не явился на свет божий. Но для этого нам придется вновь вернуться в героические двадцатые, когда Малевич с маузером гонялся за последними передвижниками, Татлин изобретал свои башни, Маяковский рифмовал «носки подарены – наскипидаренный», а Эйзенштейн снимал грандиозную массовку под названием «Взятие Зимнего», которую теперь все почему-то принимают за документальное кино.
…Итак, незадолго до революции юная замоскворецкая мещаночка Анфиса Пухова, поплакав, вышла замуж за отца Никодима – зрелого иерея, весьма просвещенного, даже передового для своего сословия: еще в 1905 году он подписал знаменитое воззвание «О необходимости перемен в церковном управлении». После 1917-го отец Никодим, конечно, подался в обновленцы и частенько вместе с владыкой Андреем Введенским участвовал в шумных диспутах, собиравших толпы слушателей. Одно из таких словопрений состоялось в бывшем домашнем цирке барона Будберга, отданном после революции под Дом научного атеизма. Отец Никодим, следуя духу времени, взял с собой в это весьма спорное место жену, скучавшую дома от бездетности. В замужние годы Анфиса расцвела, превратиась из тонкой девушки с толстой косой в настоящую кустодиевскую красавицу: тяжелое золото ее волос едва сдерживал синий богомольный платочек, а пышно созревшее тело как опара выпирало из скромного канифасового платья. А уж если матушка вдруг поднимала свои обычно опущенные долу янтарные очи…
На диспуте, как водится, спорили про то, существовал ли на самом деле Иисус Христос, а если не существовал, что давно доказано наукой, то в кого же тогда верят простодушные массы, одурманенные опиумом религии? В качестве ударного идейного поединщика на спор явился поэт-атеист, член президиума Союза воинствующих безбожников Натан Хаит – автор знаменитых строчек, которые в ту пору распевала под гармошку комса всей Совдепии:
Мне жалко на Христа гвоздей.
Распятье – пустяки!
Арестовать – и без затей
Сослать на Соловки!
Этим четверостишием завистливо восхищался Демьян Бедный, а скупой на похвалу Ромка Якобсон отмечал сочную мощь звукописи: «распятье – пустяки» или «сослать на Соловки». Председатель Союза безбожников Емелька Ярославский от всего сердца подарил Натану именной браунинг с памятной гравировкой «Никаких гвоздей!». Кстати, Михаил Булгаков беззастенчиво позаимствовал знаменитые строчки Хаита и засунул в «Мастера и Маргариту». Помните, Иванушка Бездомный предлагает упечь на Соловки покойного философа Канта? Странно, что никто из булгаковедов, изъездивших роман вдоль и поперек, не заметил этого явного плагиата. Остается добавить: Натан, родившийся, как и положено настоящему поэту, в Одессе, был не только дивно талантлив, но и жутко хорош собой: жгучий брюнет с кипой непокорных негритянских кудрей, черными, как спелые маслины, глазами, белозубой улыбкой и гордым бушпритом орлиного носа.
– Бушпритом? – с сомнением переспросил Кокотов.
– Не верите? Откройте литературную энциклопедию, там есть его портрет. Росту он, правда, был незавидного – наполеоновского. Долговязый, но закомплексованный Маяковский, дико ревнуя к его успеху у женщин, написал злющую эпиграмму:
Слушал Хаита:
мелочь какая-то!
Во время диспута Натан хищным глазомером сразу отметил в зале скромно одетую красавицу с потупленным взором и, еще не подозревая, кто она такая, весь вечер смотрел только на нее, точно гипнотизируя. В какой-то миг Анфиса, подчинившись его воле, подняла-таки глаза, и это решило ее судьбу: два живых луча – антрацитовый и янтарный – встретились, вспыхнули и слились навеки. Потом поэт что-то строчил в блокноте, а когда ему дали слово, он, торопливо ругнув религию как подлое орудие эксплуатации, вдруг прочитал, к всеобщему удивлению, не знаменитые «Гвозди», а только что родившиеся в сердце строки:
Ненавижу
стыда
паранджу!
Мне теперь —
или ты,
или гроб!
Я,
как труд,
тебя освобожу.
Я
возьму тебя,
как Перекоп!
– Ну прямо Бездынько… – усмехнулся писодей.
– В точку. Верлен – ученик Хаита. После диспута, как водится, пили морковный чай с баранками, выданными по ордеру Наркомпроса, обсуждали мероприятие, по-товарищески корили отца Никодима за ссылки на старорежимных богословов, а не на труды марксистских историков и современные археологические находки. В общем, все было как и сегодня, когда непримиримые политики, десять минут назад рвавшие друг друга на куски в прямом эфире, сидят потом за коньячком и мирно обсуждают успехи детишек, обучающихся в Оксфорде или Гарварде. Влюбленный Натан, исхитрившись, незаметно сунул Анфисе записку, в которой умолял ее посетить послезавтра поэтический
