Я продолжал навещать Нину. Но обязательно носил с собой банку «Right Guard». Освежитель воздуха, чтобы забить в ванной запах расплавленной мексиканской смолы. Теперь я не кололся, я курил — охотился на дракона — и никуда не ходил без зажигалки и куска фольги. Это было гнусно. Через две недели торча я присел окончательно и решил вернуться в Феникс.
О том, что употребляю, Китти я, конечно, сообщать не стал. Я не стал ей говорить, что вернулся спрыгивать. Сказал, что соскучился. Что очень хотел ее увидеть.
Самое печальное, что я действительно любил ее. Или думал, что люблю. Но как может джанки любить кого бы то ни было больше джанка?
Встретив меня в аэропорту, Китти так плакала, что даже не заметила, какой я зеленый. Ни слова не сказала, когда я занялся с ней любовью в рубашке. Не стала поднимать кипеж из-за того, что я кончил через полторы минуты.
— Мне кажется, это значит, что я люблю тебя, — произнес я, когда она задремала подо мной.
— Что значит? — пробурчала она. — Кончать через две секунды?
Но я тоже не знал, что это значит… Просто не думал, что так плотно подсел. Думал, что, пыхая, все обойдется без крайностей. Как раз, чтобы поддержать себя в форме, но без опасностей передоза. Но никогда не знаешь наверняка. Обманчивая штука, эта блестящая фольга.
Полночи спазмы терзали мне печень, словно акульи зубы. Я успел насквозь промочить потом полотенце, расстеленное над бельем. Воздух, казалось, скрежетал от прикосновения к плоти, но если я укрывался, он тут же делался липким. При первых болях в теле я слопал тонну аспирина. Начал с четырех. Полчаса подождал. Не полегчало, и я съел еще четыре. К полуночи я думал, что от боли тресну пополам. Высыпал на ладонь еще несколько байеров и запил теплой водой из-под крана.
Кошмар. Передознуться аспирином и одновременно слезать с наркотиков. От аспирина, если выпить его слишком много, начинает звенеть в ушах. Словно за глазными яблоками дверной колокольчик, оторвать который невозможно. Вместо того, чтобы снимать боль, он дает всему эховый эффект. Острая боль в кишках отдавалась ритмичным, тупым пульсированием в суставах. Колени и шея особенно, казалось, разбились в невидимой вазе.
Я планировал рассказать Китти, что подсел. Но мысль о том, что я превращаю ее жизнь в пиздец, была слишком страшной, чтобы на ней останавливаться. Мне не следовало приезжать. Женщина, приложившая так много сил, чтобы не садиться, не должна встречаться с мудаком вроде меня. Это обидит ее, я знал. Но еще хуже то, что зная, как она любит это дело, если я утащу ее с собой в эту пропасть, то конец. Нам обоим. Я не знал, какой она была, когда торчала, но у меня появилась идея.
Когда я очухался, я сидел в ванной, схватившись рукой за голову и качаясь туда-сюда на толчке. Потребовалась минута или две, чтобы вспомнить, что я нахожусь в Фениксе и меня ломает. И смягчить ее совершенно нечем.
Оторвав задницу от унитаза, я открыл дверь ванной, глядя на спящую на полу Китти. За работу по ремонту импортных авто ей платили по минимальной ставке. Уже иметь собственную квартиру ей было накладно. Купить нормальную кровать даже не светило. У нее даже матраса не было. Лишь пара вытертых одеял, сваленных на пол. И еще пара сверху.
Китти как всегда спала в утробной позе. В окружении мягких игрушек, которые собирала еще в детстве. Почему, возникла у меня мысль посреди безумия, вызванного отсутствием ширева, почему я всегда нравлюсь женщинам, которые спят с мягкими игрушками?
Думать над ответом времени не было. Оставалось перетерпеть еще минуту. Просто было так печально смотреть на эту милую, вкалывающую изо всех сил молодую женщину… Это существо заслуживало гораздо лучшего, чем спанья на этом чертовом полу.
Конечно, я обещал помочь. Я хотел прислать денег, снимать квартиру как бы наполовину для себя, чтобы я мог прилетать и улетать, и мы были бы вместе, когда я не должен мчаться в мир сценариев обратно в Лос-Анджелес. Но почему-то так не сложилось. Поразительно. Далеко не один раз, со стыдом вынужден признаться, найти деньги для меня означало разводку Китти: «Всего тридцать долларов, солнышко, я куплю всякой фигни, чтобы печатать, и закончу статью. Как раз будет на что приехать и увидеть…»
Разумеется, никаких статей я не заканчивал. И поскольку она была слишком добрая, чтобы напоминать, я забывал, что вообще когда-то просил у нее денег, не говоря уж о том, какой предлог назвал. Нет, я приезжал в Аризону, имея при себе десять баксов и использованный билет на самолет. Спонсированный, как всегда, из чужого кармана.
Не отдавая себе отчета, мне стало так дурно, что от испарины перед глазами мелькали мультики, и я пошел путем, который мне советовали старые джанки, из знакомых мне за эти годы. Когда я тусил с Большим Джи, покупал метадон и рассиживал в «Макдональдсе» с закоренелыми барыгами, я слышал, как они советовали один способ, чтобы реально спрыгнуть, если нет ничего смягчающего или ничего не помогает.
«Короче, сынок, тебе нужна баба», — вспомнил я, как говорил один хрен, милый афро-американский старичок, чья голова была вся украшена желтоватыми кудрями и такого же цвета бакенбардами. Джи уверял меня, что он отсидел двадцатник за убийство жены. До сих пор помню его, увядшего маленького человечка в старомодном сутенерском костюме. Искусственный блестящий материал. Его резвые глазки сузились в щелочку, и он изложил свой совет: «Берешь два раза, если могешь, мона, три… И ты короче с бабой, и отвлекаешься… Тока так мона спрыгуть… Иначе никак….»
Хаби его звали. Ледяной Хаби. Не знаю, отчего — Джи говорил, он воспользовался пестиком для колки льда — но его совет всплыл у меня в голове. Уж не знаю, как долго я ни разу не вспоминал ни Хаби, ни Большого Джи, никого из тех давнишних времен. Слишком было свежо в памяти. Опасность вернуться маячила охуительно четко.
Голос Китти прозвучал, как в дыму:
— Эй, рыбка, ты чем занят?…
— Душ хотел принять, но боялся тебя разбудить.
— Короче, уже разбудил…
Она раскусила меня, но неважно. Я бы не принял душ даже под пушкой. От прикосновения воды я бы с визгом выпрыгнул в окно ванной. По правде, я был уже готов выскочить. Но вместо этого запрыгнул на нее, и не успела она и слова сказать, как неуклюже запечатлел у нее на губах поцелуй.
— Эй…
— Мммф… Что?
— С тобой все нормально?
— Прекрасно, — я орудовал рукой у нее между ног. Пытаясь, несмотря на жуткую трясучку, просунуть палец в ее дырку, чтобы мои дальнейшие действия стали оправданы. Я понял, то, что я собираюсь сделать, спасет меня от самоубийства.
До этого я проблевался, вздрогнув, спросив себя, а почистил ли я зубы. Господи, гадость какая. Я весь гадость. Но как только я прижался к ней, я осознал, что должен сделать это. Одно ощущение прикосновения ее кожи к моей, безмолвная сила плоти, языка, пизды… только так я выживу.
— Китти… Китти, знаешь, я так соскучился по тебе…
— Да я, в общем, тоже, но…
— Я знаю, тебе идти работать, солнышко. Знаю, тебе рано вставать… Только..
— С тобой, правда, все в порядке?
— Мне надо просто тебя трахнуть, вот и все.
— Что?
— Хуй в тебя, блядь, засунуть, понятно? Воткнуть тебе и немедленно. Мне очень надо…
Мой собственный пот казался на вкус как кровь. Дышать становилось все тяжелее. В легкие я будто вдохнул напильник. И еще на всем теле клопы. Если я хоть на секунду перестану двигаться, то заору от этих муравьиных ножек. И я не заорал. И мне удалось справиться. Но я знал, это ненадолго. Больше я не мог сдерживаться. Попробовал походить. Даже выглянул наружу, поглядел на шоссе. Но слишком много неба. Слишком много звезд. И вонь в воздухе от проносящихся с ревом грузовиков.
Нет, так надо.
Китти сжала мое лицо ладонями. Насчет пота промолчала. И насчет моей кожи, на ощупь напоминавшей консервированное мясо. Прижалась губами к моему рту. Позволила мне, грубо, трясущимися руками, гладить бритый, мягкий, как у ребенка, бугорок у себя между ног. Пока ее половые губы не стали почти такими же мокрыми, как вся моя кожа с головы до пят.
Она раздвинула ноги, попыталась было обхватить ими мои бедра. Но я отпрянул. Отодвинулся, чтобы она не увидела, что, несмотря на мое рвение, все мои настойчивые сейчас сейчас сейчас, я не мог получить то, чего хотел. Член не стоял. Сознание хотело этого. А от члена никакого толку.
— Нормально, — пробормотал я, успокаивая и себя, и ее. — Сейчас все будет нормально.
И скользнув вперед, схватил ладонями ее попку. Опустил лицо на ее влажные от возбуждения ноги. Уткнулся прямо туда. Мне хотелось умереть. Дело не в сексе — в отчаянии.
— Джерри, Господи Иисусе! — издали прозвучали ее задыхающиеся слова. Я прижал ее бедра к своим ушам. Не отпускал от себя ее плоть. Отрешился от мира в ее теплой плоти. Ничего мне больше не было надо. Отрешиться от мира. Я даже не лизал ее. Сначала нет. Только прижимался. И все. Прижимался лицом к ее вагине. Все плотнее, губами, носом, глазами, всем, чем только мог, стремился в ее влажный потусторонний мир. Вверх, вниз, вперед, назад, в сторону и обратно, внутрь, наружу.
