И на сладкое вывод, который мне преподнесли, еще когда я стал достаточно взрослым, чтоб меня выкинули из Младшей Лиги: «Вы не умеете работать в команде…»
Все так или иначе крутилось вокруг денег. Часть меня продолжала желать выдвинуть опровержение. Заострить внимание на том, что он, по всей видимости, трахался не чаще старой покрышки — все дело в ядовитых облаках, окутывающих его, словно следы F-15 в воздухе — возможно, его гнев был вызван не только заботами о благе коллектива. Возможно, он несколько завидует. Но какая к черту разница.
Меня так увлекло то, как рожа Мартина переливалась оттенками жарящейся говядины от одного упоминания моего имени, мне, по большому счету, льстило мое умение довести этого потного шахматиста, что я не стал возбухать.
Как раз на этой неделе руководитель утренней группы, куда я ходил, дал мне совет насчет того, как относиться к критике. «В чем бы тебя ни обвиняли, как бы ни обзывали, не стоит спорить, — говорил он мне. — Не выступай. Лучше всего заставить их замолчать, сказав: „Возможно, вы правы…“ Иначе начнешь дергаться, возмущаться, изобретать причину начать все сначала, и скандал будет продолжаться. Мы же наркоманы, понимаешь? Мы используем других людей, чтобы добиться, чего нам надо. Особенно если нам нужно оправдание своей привычки. Возможно, вы правы, — повторил он. — Вот что надо сказать. Поверь мне».
Так я и сделал. Когда Мартин голосом киношного прокурора поинтересовался, имею ли что-нибудь сказать в свою защиту. Я пожал плечами и улыбнулся с несвойственной мне непосредственностью. Она была до ужасного вымученной, но все же лучше, чем какой-нибудь кретинский ответ.
— Мартин, — произнес я с цветущим видом, — Мартин, возможно, ты прав.
Вот так вот. Лучший момент моей жизни. Я стоял в центре, а толпа моих товарищей по злоупотреблению хлопала меня по спине, одобрительно кричала, давая дружеские советы. Там были Скиппер, тучный восемнадцатилетний алкаш из Миннеаполиса, Джимми О’Киф, крэковый из Бруклина, которого запалили в сортире его брокерской конторы на Уолл-стрит, Джордж, очень богатый пацан, сын мексиканского дипломата, отправленный на реабилитацию в шестнадцатый раз. Даже Пэтси, мрачный, напоминающий Фредо отпрыск одной из Пяти Фамилий Нью-Йорка, беспомощный нюхач, осторожно показал мне поднятые вверх большие пальцы. Для Пэтси это было немало.
Я поблагодарил своего инквизитора, кивнул товарищам по несчастью и гордым шагом неправедно обвиненного отправился в свой номер паковать чемоданы. Я так и не вернул макдональдсовскую форму. Вообще-то я намеревался подарить им свои деньги и смыться с одежкой, воображая, что как-нибудь она мне понадобится для пока неизвестной аферы. Будто у проделок с замороженными чипсами было будущее, и бурно развивался рынок массового количества тайных рецептов соусов. Ммм-ммм!
Пообщавшись с Бафордом в нашей шлакобетонной комнате цвета соплей, я передумал. Мой луизианский приятель продолжал вкалывать на Микки Д, и я отдал форму ему.
— Зловещий миг в истории гамбургера, — уныло произнес он. Мне пришлось согласиться. — Знаешь, как меня выгнали из флота? — спросил он, когда мы пожали руки, и я собрался уйти из его жизни. — Короче, спросили, употреблял ли кто-нибудь из нас наркотики, и я поднял руку. Я не торчал больше полгода, но папа учил меня всегда говорить правду, и я вылез со своей рукой. К восемнадцати ноль-ноль меня там уже не было. Вот так я понял, что папа осел.
— Понимаю, — сказал я, хотя не уверен, что понял.
— Я тебе это рассказываю, — добавил он, — чтоб ты знал, что тебя не первого откуда-то выгнали. С твоим корешом Бафордом это тоже случалось. То есть ты не плохой. Смысл в том, что начальство — это куча хеусосных евнухов.
— Спасибо, Бафорд.
— Нормально, — ответил он, и я заметил, как затуманились глаза этого юного старика. — Между прочим, я раньше не видел евреев. Теперь знаю, что они нормальные ребята. Немного неприкаянные, но нормальные.
— Ага.
Не хотелось на этом останавливаться, но его сантименты меня тронули.
На следующее утро я снова оказался в «триумфе» с Китти. По дороге в аэропорт. Мы планировали улетать вместе. Она давно расплевалась со своим заново рожденным иисусоподобным приятелем. Поселилась у мамы с папой, пока не подыщет жилье. Кстати, меня тоже попросили с квартиры перед отъездом в Феникс, и где я остановлюсь в Лос-Анджелесе, я представлял себе смутно.
При любом раскладе я не торчал шестьдесят дней. Чувствовал себя обновленным. Очистившимся. В аэропорту мне захотелось выпить, и когда мы приземлились в Лос-Анджелесе, я был совсем никакой.
День в постели. Совершенно мне не свойственно. Либо так, либо постоянно делать и немедленно забывать, не знаю… Мне говорят, с моей убитой печенкой в состоянии постоянного сопротивления временами будут нападать вот такие приступы усталости. Усталости и потоотделения, а также головной боли с полной потерей веры. В этом состоянии не могу поверить, что оно не навсегда Что это не ТО. Ты не умрешь, ты просто будешь так слаб, что не хватит сил даже на самоубийство, если вдруг на него решишься.
Но, может, это вообще не моя печень. Возможно, у меня просто — ужасное словечко — депрессия! Депрессия — это щит, которым я прикрываюсь по жизни. Ощущение несчастья настолько привычно, настолько составляет часть моего существования, что я жил как эскимос, которому от рождения холодно, и он считает, что стужа распространяется изнутри.
Но у меня не холод. Адский приход или нервное возбуждение. Я прихожу каждый день вместе с буржуями на «Вольво» забирать дочку из подготовительной школы. Нина расцветает огромной улыбкой и кричит: «Папа!», едва меня увидит. Она спрыгивает с качелей, словно ребенок из рекламы «Кодака» и бежит мне на руки. Тогда я поднимаю ее и одно головокружительное мгновение кручу ее высоко в воздухе и ставлю обратно на землю. Теперь я знаю, что значит «головокружение». Потому что почти произвожу его. Почти.
Я возвращаюсь к этим моментам, когда у меня начинает зудеть, когда Мартышка, вцепившись лапами, сидит у меня на загривке (наркоидиома — обезьяна на спине, означает привыкание. Прим. ред.). Как сегодня.
Дело в том, что все просто: я выбираю Мартышку и теряю отцовские права. Если таким окажется мой последний миг на земле — я увижу, как милая моя Нина несется ко мне, растопырив ручонки и потрясающей улыбкой — я умру счастливым. С другой стороны, вмазаться герой тоже неплохо. Кого я дурачу? После всего этого чистого периода первый укол станет невероятным. Дело в том, что с наркотиками снова обретаешь девственность. Но почему это происходит даже у меня в мозгах?
Понимаете, это же болезнь. Эта жуткая мысль, неуместная, как больной отросток на дереве жизни — всегда есть наркотики… Они коренятся даже в глубине семейного счастья, настойчиво звучит мысль…
Возможно, я что-то вроде нездоровой отрыжки для доказательства обоих понятий. Для отстаивания таких полярно противоположных возможностей. Либо, конечно, они не настолько противоположны. Либо между ними вообще нет разницы… Тут со всей честностью скажу, что главная разница в том, что наркотик, видимо, более надежная ставка. Да, именно. Даже если не выпускают открыток с надписью: «Приятного героина!», наркотик в конечном итоге более банален.
Что такое в конце концов героин, как не плюшевый мишка для джанки? Что заставляет человека чувствовать себя таким довольным и таким эстетом…
Вы способны меня понять? Ширяются, только чтобы стало тепло, и все поплыло. Примерно так. Но эти отцовские чувства… Забудьте о них! Ничто не приносило мне столь жутких ощущений! Это настолько реально, что сердце может разорваться от удовольствия. Что, согласно системе всех вещей, как раз разделяет ширки героином и любовь к ребенку. Героин может убить тебя, но он не может разорвать сердце. Не то, что ребенок.
Не то, что любовь к ребенку.
Во время моей первой попытки упорно воздерживаться от геры в Лос-Анджелесе, день для меня вертелся вокруг сходить-не-сходить к дочке домой и возвращению обратно, так и не сходив. Я не хотел продолжать колоться, но остановиться не мог.
Выйдя шатающейся пьяной походкой из самолета до Лос-Анджелеса, я вынес решение: новый город, новая жизнь. Я начинал убиваться в самолете (но не больше пяти-шести раз… Сколько коктейлей получится употребить за полуторачасовой перелет?) Не в смысле, я был алкашом или что-то в этом роде. Спирт нужен для протирки игл.
— Не насилуй себя, — посоветовала Китти, когда я позвонил ей из автомата и признался. Уверен, она удивилась, когда я позвонил ей на работу за ее счет, но что я мог сделать? Это сильная сторона наркота: опутать тугими узлами тех, кого любишь, чтобы у них была возможность вытаскивать твою жопу из неприятностей. И при этом ныть: «Я сам себе противен, но что я могу сделать?».
