Вот как он сейчас в Рябиновке — рявкнет! Ножкой — топнет, матом — скажет… И не за имение да мучения, а за воли его преклонение. За то, что ему, «мужу доброму» под сопляка-пасынка приблудного — приходиться преклоняться да слушаться. А не по своему уму-разуму в покое да в достатке жить-поживать.
Только покоя ему нигде не будет. Потому что попаданец — всегда разрушитель. Я, конкретно, разрушил его жизнь, его старость. Едва Ромочка решит, что можно тихо «прибрать» Акима — приберут. Не сомневаюсь, что его уже сейчас — «пасут» и используют «в тёмную». Вот я пишу письмо и предполагаю, что читать его будет не только Аким, не только рябиновские, но и «княжьи потьмушники». Которых, например, нельзя лишать надежды на моё возвращение куда-то… под смоленскую юрисдикцию. А Акима наоборот — не надо обманывать, я в Рябиновку возвращаться не собираюсь.
Рябиновская вотчина оказалась самовосстанавливающимся организмом. Я выводил оттуда людей, но если изымалась не вся группа, если, взамен мастера оставался подмастерье, если оставались оборудование и инструменты, то вскоре команда восстанавливалась. Приходили новые люди, становились к печам и станкам, учились «с голоса», «по образцу», включались в техпроцесс. По готовому, накатанному… лишь бы оставался достаточно деловой и достаточно знающий человек. «Были бы кости — мясо нарастёт».
Причины прихода… в уровне благосостояния, достигнутый в прошедшие годы. Мелочи вроде «бабской присыпки». В отсвете моей репутации удачливого «Зверя Лютого» на моих управителях. Но главное: раскорчёванная под пашни земля, вычищенные заливные луга. И, конечно — «белые избы». «Хочешь жить по-боярски — иди в Пердуновку. Там смердам терема поставлены».
Вотчина постепенно сжималась, утрачивала разнообразие направлений деятельности. Но годами я мог, при очередном конфликте во Всеволжске:
— Да откуда ты это возьмёшь?!
Честно ответить:
— Из Пердуновки пришлют.
И это затыкало рты недовольным.
«Головка» каравана переночевала у Стрелки. Ещё затемно позвали к Боголюбскому. Не на княжеские струги, а наверх.
Стоит будущий Великий и Святой князь Андрей свет Юрьевич на самом краю, над волжским обрывом, на посох опирается, во все стороны поворачивается. Предрассветный мир обозревает. И «Русский мир», и не-русский. Над великими русскими не-русскими реками. Слово «Волга» — из скандинавских языков, «Итиль» — из тюркских, «Ока» — из угро-финских.
Картинка — прямо по Пушкину:
«На берегу пустынных волн Стоял он дум великих полн И вдаль глядел. Пред ним широко Река неслася…».
Очень символично. Тем более, тут даже две реки. И тоже куда не глянь — везде «приют убогого чухонца». В смысле: угро-финна.
Стоит один, свита шагов за 20 отогнана. Я — тишком к нему, призадумавшемуся, и на ухо:
— Выглядываешь кого, государь?
Он так дёрнулся… чуть вниз не слетел.
— Ты…! Псих ненормальный! Гос-с-споди… Вечно часом с квасом. То — Андрейша, братишка. То — государь. Ты уж выбери чего-нибудь одно.
— Так ведь — и то, и то — правда. И что брат, и что государь, и что Бешеный, и что Катай. Это всё твои… грани. Как у диаманта, в индейских землях искусно огранённого.
— Ну ты… Ты, Ваня — льстец!
— Нет, Андрей, я просто умный. Лесть — это обман, ложь. А мне лжа заборонена. Сказать приятное доброму человеку на дорожку… Мы ведь с тобой не вскоре свидимся. Ты там… побереги себя. По моему пророкизму тебе ещё жить и жить. Но… аккуратнее.
Андрей аж захлебнулся от моей наглости:
— Ты…! Ты, Ванька…! Это ж ты тут! У мордвы на зубах, у речных шишей поперёк горла! Я ж домой, в Боголюбово иду, за стены высокие, за запоры крепкие! А у тебя… ни кола, ни двора! Злыдни-вороги из-под каждого куста! И ты мне ещё советы поберечься даешь!
— Потому и даю. Что ты в дом свой идёшь. А у меня тут — все враги снаружи. Тебе, брат, тяжелее.
Хмыкнул, головой дёрнул, ушёл. После Янина о Кучковне, о его детях, об Ану… ни слова. И про пророчества насчёт — что, когда, как умрёт… Православная традиция отрицает дар пророчества: грядущее ведомо одному лишь господу. Но знать-то хочется! Опять же — эта хохмочка с падающими стаканами… Виноват — кубками.
Конечно, Андрею хочется знать: сколько ему жить, как он умрёт, как его помнить будут… И вообще — а что там, в «за далью — даль». Но спрашивать… не кошерно.
Он не спросил, а я не напросился. Как он там теперь будет разбираться…
Спустились к лодкам. У воды ещё сумрак. Пляж песочный. С костями.
«Спускаясь к Великой реке, Мы все оставляем следы на песке, И лодка скользит в темноте, А нам остаются круги на воде».
Кому как. Мне — не круги на воде, а песок на берегу. С останками воинов, сложивших здесь головы. Вот голеностоп торчит. А вон начисто обгрызенная лопатка. Как-то быстро покойников объели. Скоро и кости исчезнут.
«Всё земля приняла И надежду, и ласку, и пламя».
Как-то довелось копать немецкое солдатское кладбище. От вермахтовцев остались только запах и, местами, подошвы сапог. А здесь и сапог таких не делают.
Ушли княжеские лодии, через час пошла и моя тверская хоругвь. Хотя какая она моя? Да и тверская она — наполовину.
Ещё дня за два пришли ко мне Афоня с Басконей, мялись, мыкали. Потом осмелились:
— Мы… тут… эта… ну… до дому собравши… вот.
Была у меня на них надежда. Даже, прямо скажу — расчёт. Лазарь у меня остаётся, Резан — тоже. Думал — и остальные. Нет, они решили иначе. Грустно. Расставаться грустно. Чувство такое… брошенное. «Ребята! Мы ж вместе!»… А они… Каждый тянет к своему дому. Их дом — там, мой — здесь. Свидимся ли?
За следующие три дня мимо Стрелки прошло всё войско. Кто-то сходу проскакивал, но большинство останавливались. Кто на одну ночь, кто на день. Своим павшим поклониться, по местам боевой славы прогуляться.
В войске тысячи четыре народу. Я надеялся, что где-то десятая часть останется у меня. Типа: Всеволжск — вольный город! Свобода же ж! «Кто был ничем — тот станет всем!».
— Как это «ничем»?! Тама я свово боярина обельный холоп! А тута точно «ничем» станешь: сдохнешь с тобой, да в прах претворишься.
Птица такая есть — обломинго. В наших краях — стайная.
Ратники шли домой. К родным, близким. К своим, домашним, друзьям и врагам. У каждого, когда уходил в поход, был какой-то план, какие-то надежды на «вот я вернусь и…». Кому — избу построить, кому — жениться, кому просто — соседу нос утереть. А таких, кто изначально сам себе сказал: «вот пойду да не вернусь» — в походе не было.
У меня оставались уж совсем отбросы человеческие.
Тяжелораненые. Кто готов был умереть, но не «грузить» своих домашних заботой о калеке. А меня, значит, «грузить» можно? Впрочем, таких было мало — после Бряхимова серьёзных боёв не было.
Часть — из калечных холопов. Рабовладельцы избавлялись от двуногой некондиции пристойным способом:
— А на цо мине в усадьбе безрукий? На цепку посадить, цтобы гавкал? Жрать-то он будет, как здоровый. Прирезать…? Душа-то христианская. Пусть уж у тебя сдохнет.
Бобыли. Из неудачников. Кто и хабара не взял, и здоровье утратил.
— Меня-то и прежде родичи не сильно праздновали. А теперя-то… с одним глазом и вооще…
Тяжелобольные. Кого их соратники решили оставить. Таких — очень мало. И везти человека в лодке не такой напряг, как в телеге, и я сам… нарваться сейчас на вспышку инфекции…
Умственно отсталые, деревенские дурачки, придурки…
— Слышь, воевода, вон, этот хочет у тебя остаться.
Стоит это… оно… глазками хлопает, два слова связать не может. Кивает. Потому что старший сказал: «Останься». Сказал, потому что хабар ещё не делили. Придёт Владимирский городовой полк ко Владимиру, чем меньше голов — тем каждая доля в добыче весомее.
Был у меня мастер по полезному применению психов и придурков. Мастерица. Как Любава Фофаню вываживала… Там где-то, возле полчища, в канавах засыпанных лежит. О-ох…
А брать — надо. Как было замечено Кантом, счастье государств растет вместе с несчастием людей. Видимо, нечто подобное можно сказать и о психическом здоровье: ненормальные подданные суть опора любой нормальной державы. Поэтому, как увидишь иностранца с умственным подвывихом, знай — перед тобой сын великого народа.
— Ну, пасынок полка, сейчас станешь сыном народа. Хватай мешки и тащи на гору. Будешь хорошо хватать и таскать — отцом сделаю.
Совершенно асоциальные типы.
— Обрыдло мне род людской видеть и слышать. В мерзости и грехах ежедневных и ежечасных обретаетесь. Гореть всем вам в пещах огненных. Уйду я от вас от всех за-ради души своей спасения. Воевода, вели для божьего человека келейку в лесу построить.