Совершенно асоциальные типы.
— Обрыдло мне род людской видеть и слышать. В мерзости и грехах ежедневных и ежечасных обретаетесь. Гореть всем вам в пещах огненных. Уйду я от вас от всех за-ради души своей спасения. Воевода, вели для божьего человека келейку в лесу построить.
— Да не вопрос! Хабар свой — сдай приказчику, сам — в баню, на помывку да пострижку. Берёшь топор и во-он туда. За четыре версты. Там роняешь дерева. А мы из них после — тебе келейку сметаем.
Ещё: речная шпанка всех мастей и оттенков. Вру: не всех. Настоящих матёрых вожаков, которых в следующих столетиях на Волге атаманами звать будут — пока нет. Под боярами ходить, в хоругвях на задних лапках бегать… не их уровень. Да и не могут они — масштаб другой, их за версту видать.
А вот всякая шелупонь, мелочь приблатнённая…
— Слышь, ты, воевода! Гы-гы-гы… ещё молоко на губах… У тя, грят, с Янина халаты парчовые. На шо они те тута? Гля, озям у меня. Ток на локотках заплаты. Давай махнём, давай, тащи.
— Ноготок, десять плетей. Можешь инструмент перепутать.
— Шо?! Мужики! Наших бьют!
Это уже не хоругвь — лодка, в ней восемь русских мужиков и баба-мордовка.
Хоругви ведут бояре. Не то, чтобы они сильно умнее шишей, но интересы у них другие. Им хочется до дому, до вотчины. И они в курсе приязни Андрея ко мне.
А это — «ошмётки». Были, видимо, «охотники». Оторвались от своего стяга, надумали сами «походить». Судя по полонянке — успешно. Ещё не разбойники, но уже близко. Мародёры, «санитары леса». Про мои выкрутасы в походе наверняка слыхали. Но вот прямо тут — их больше. Вот и… хорохорятся.
Бережок, пляжок… На пару сотен метров вокруг — только эти. Мои — лес валяют, землю копают, рыбу ловят. Трое нас: я, Сухан и Ноготок. Против восьми. Как это всё… скучно.
— Ноготок, крикун не нужен.
Уже семеро. Которые кидаются на нас, визжа и размахивая топорами. Два группы проходят сквозь друг друга, как растопыренные пальцы рук. Четверо корчатся на песке. Двое — моих, двое — Сухана с его топорами мельницей. Виноват, уже пятеро — Ноготок, оставшийся на прежнем месте, подобрал секиру и врубил дурню по ногам. Одна отвалилась.
Один из уцелевших вдруг начинает страшно кричать, корчит рожи, дёргается всем телом и, завывая, кидается к лодке. Следом пролетает топор. Метать боевые топоры на поражение — обязательный навык святорусского воина. У ирокезов или гуронов, к примеру — аналогично. А вот плотницкие топоры — так не летают.
Последний, невеликий мужикашка, нервно трясёт своим топором, не отрывая взгляда от второго, опущенного к ноге топора Сухана — с него на песок капают мозги его товарищей. Лицо его начинает кривиться, он тихонько воет и опускается на колени. Втыкается лбом в песок и продолжает чуть слышно ныть сквозь зажёванную бородёнку. Потом, видимо вспомнив, так и не отрывая лба от песка — так страшно, что и взглянуть неможно, «пришла злая смертушка неминучая» — отбрасывает в сторону топор, развязывает под брюхом пояс с ножнами, тоже откидывает в сторону.
— Вожжи — гнилые. И сапоги… гнильё голимое. Нахрена они с собой тащили?
Синхронность исчезновения опасности и появления Николая, ставит передо мной мировоззренческий вопрос: а не превосходит ли скорость распространения коммерческой информации — скорость света?
— С этими-то чего делать?
— Дурню — мертвецов таскать да могилы копать. Бабу… мыть и на кухню. Майно — разбирайся. И вот ещё, Николай. Давай-ка, всё, что можно убрать от реки — перетащим наверх.
Всеволжск, подобно лечебному пластырю, вытягивал из Святой Руси всё не… не нормальное. «Ненормальные подданные — опора любой нормальной державы». Всеволжск был обречён стать ядром «нормальной державы».
«Ненормальные» — это не плохо или хорошо. Просто — не средне. Крайности. В любую сторону. Чересчур умные и чересчур глупые, слишком смелые и слишком боязливые, очень изобретательные и абсолютно бездельные… «Десять тысяч всякой сволочи». Они приходили ко мне. Со своими бедами, болячками, гордынями, страхами, фобиями и маниями. А я повторял себе: «знай — перед тобой сын великого народа». Который ещё предстоит создать. Который вот прямо сейчас и создаётся. На моих глазах под моим присмотром, по моим правилам.
Ощущение… как с маленьким ребёнком: каждое твоё слово, каждое решение, жест, эпизод может войти в память. Будет вспомнено через десятилетия, в других ситуациях, в самый неподходящий момент. Станет образцом для подражания, для повторения. Даже не осознанно, даже «вопреки». Только здесь — тысячекратно. Здесь не ребёнок — народ, не воспитание человека — этногенез нации.
Страшно-то как!
Ныне говорят иные: наши отцы-деды Русь основали, Всеволжск создали. И честь нам давай по чести предков наших. Окститесь! Ваши отцы и деды были ворами. Извергами, изгоями, прощелыгами. Придурками, сумасшедшими, неудачниками. Отбросами «Святой Руси». Это потом они смогли… сделать себя, стать чем-то. За что им честь и слава великая. Но от рождения-то, изначально — «тысячи всякой сволочи». Так вам «чести» надобно?! Прирождённой? Или — сделанной, добытой? Так сделайте! Сами. Как они смогли.
Николай за эти три дня аж усох. Это ж столько лодей, столько товаров, столько людей!
«Все люди — лохи!» — социально-специфическая мудрость.
Естественно, он — развернулся. Даже есть и спать перестал. Только если так, на минуточку.
«Диалог в поезде:
— Что это за станция?
— Одесса.
— А почему так долго стоим?
— Паровоз меняют.
— На что меняют?
— На другой паровоз.
— Тогда это не Одесса!»
Такой русский купец, как Николай, сделает «Одессу» из любого места. Утром он меняет наши пол-сорока куньих шкурок на три сорока беличьих у проходящей хоругви.
— Ребяты! Вам же гребсти! Куньи же весом меньше — вам же легче!
Вечером — те же три сорока беличьих на новых два сорока куньих.
— Ребяты! Их же ж числом больше! Каждому хватит!
Я как-то… как бы не побили — из воздуха же мех делает!
— Николай, а чего ж они между собой напрямую не договорились?
— Дык… видать — не судьба.
Я уже как-то вспоминал:
«Из пункта А в пункт Б вышел курьерский поезд. А навстречу ему из Б в А вышел пассажирский. И они — не встретились.
— Как это?!
— Не судьба…»
Народ тащит из похода всё, что ни попадя, стремится к вещицам деньго-ёмким: малым да дорогим. А у меня-то интересы уже другие: инструмент, продукты питания, тёплая одежда.
Топоры мордовские — после боя нипочём были! Что ж я их тогда не набрал! Как всегда: «знал бы прикуп — жил бы в Сочи».
— Мужики, соль не продадите? Вы ж домой идёте — дома-то, поди, есть.
— Можна-а… медовухи ведро.
— Четверть ведра. За соль и крючки рыболовные.
— Э… ну… индо ладно. По рукам.
Чем кормить людей?! Из чего делать запасы на зиму?!
Как сказано в школьном сочинении: «Бедная Лиза рвала цветы и этим кормила свою мать». Увы, я не «бедная Лиза». Да и моих людей цветочками не прокормишь.
Первая постройка — не церковь, не жильё — коптильня. Хорошо, что я многое из этого в Пердуновке проходил. Уже могу предвидеть. Не умом — личным опытом: осенью птицы полетят, будет осенняя поколка. Нужна соль, травы, бочки, кадушки…
Войско прошло, последние ошмётки мимо идут. Местность… прибрали. Мёртвых — заново похоронили. Надо лес валять, делянки разметить. Строить придётся из сырого, невыдержанного леса. Другого нет. Корчевать… Местность — сильно пересечённая. Тронешь по слабому месту — эрозия почвы. Тут бы, кое в каких местах, наоборот — по весне колья ивовые забить. По оврагам лес — сорный, не строевой. Но на поделки, на дрова — годный…
Вот с такими мыслями протолклись мы с Терентием целый день по полчищу и окрестностям да и заночевали там, на «Гребешке» в балагане.
Ещё затемно я поднялся. Прошёл по «полю битвы», вспоминая как мы тут… стояли, боялись, бились… Вышел к краю речного обрыва. Простор. Простор Заволжья, простор Заочья. Огромный светлеющий купол неба. Над «Святой Русью». Над — «не-Русью». Над миром. Над моим миром.
Вот стоит над обрывом «Лютый Зверь». Нашёл-таки место для своего логова. Присосался, пришипился, окапывается, укореняется. Стоит и оглядывает окрестности. Места и народы. Соседей. Вон там, на восток, Мордва. А по ту сторону Волги — Мари. А дальше там… Булгар и Саксин, Иран и Туран… Справа — Ока. Князьки русские. Со своими раздорами да крамолами. За ними — Степь. Степь Великая, Степь широкая. Дальше… Царьград, Иерусалим… Там и знать не знают, и слыхом не слыхивали. О том, что встал на Окской Стрелке Ванька-лысый. Ну, это мы поправим. Я не про лысину.
