— Что было дальше? — спросила она.
— Ко мне в госпиталь пришел какой-то майор. Нацепил мне на пижаму побрякушку. Помню, что пижама была синяя. И тапочки ей в цвет. Пол в больнице был серый, цементный, а из окна виднелось море. Синее. Как пижама.
— И ты это помнишь?
— Ты же знаешь, я очень хорошо запоминаю всякую ненужную херню.
Затем я рассказал, как еще через неделю пришло письменное извещение о том, что меня представляют к другой медали, еще круче первой.
— У моей койки столпились врачи, медсестры и принялись аплодировать. Сам не знаю, зачем меня так долго мариновали в госпитале. Никаких серьезных ранений у меня не было. И вообще все награждение — это бред. Я пытался объяснить, что, по правилам, к медали представляют, когда есть хотя бы один свидетель твоего подвига. А какие, черт подери, свидетели в моем случае? Никого в живых не осталось. Перебили весь отряд. Я один остался. Никто ничего не видел. Да и вообще я ничего такого особенного не сотворил. Наоборот, именно я нес ответственность за все случившееся.
— Хватит, не терзай себя, — остановила меня она. — Если не хочешь рассказывать дальше, лучше остановись.
Но мне это было уже не под силу. Все эти годы я утаивал от жены правду, и теперь, когда ее не стало, мне хотелось выговориться. Выложить всю подноготную.
— В общем, когда я начал возражать и завел речь про свидетелей, на меня посмотрели как на сумасшедшего. Сфотографировали вместе с майором. А потом сказали, что никаких свидетелей не нужно — все слышали мои переговоры по рации, и этого вполне достаточно. Все зафиксировано. Оказывается, я спас бригаду. Если бы не я, то северяне напали бы на нас на следующий день. Никто не знал, что они прячутся в той долине. Эта база была вроде сортировочной станции на тропе Хо Ши Мина. Северяне меньше чем за двое суток проложили дорогу. Прямо у нас под носом. И об этом никто не знал. Я обнаружил северян по чистой случайности. И по той же чистой случайности остался жив. — Я перевел дыхание. — А о моем подвиге все болтали и болтали. Никак не могли заткнуться. Ко мне приходили обниматься медсестры. Мое фото напечатали на первой странице «Старз энд страйпс». Отправили экземпляр моим родителям. В Америке газеты тоже трубили обо мне. Обо мне печатали статью на той же самой странице, что и о Макнамаре и Джоне Ленноне, который объяснял, почему «Битлз» популярнее Иисуса. Потом на базе ребята жали мне руку. Повысили в звании — шлепнули еще одну соплю на рукав. Никогда в жизни мне не было так стыдно.
— Потом тебя отправили домой?
— Некоторое время я лежал в больнице в Пусане. Это в Корее. В глаз попала инфекция, вот меня и посадили на карантин. Потом отправили на самолете в Японию. А после перевели на новое место службы.
— Несмотря на проблемы с глазом?
— С глазом некоторое время все было нормально. Потом стало чуток похуже, и вдруг я резко перестал им видеть. Ну, почти перестал. Проснулся однажды утром, и ощущение было такое, что я смотрю на мир через маленькую дырочку. Постепенно все прошло. Меня отправили обратно, во Вьетнам, еще на восемь месяцев. Меня снова ранило, но не особо серьезно.
— Но почему, во имя всего святого, тебя не отправили домой?
— Я устал. — Мне захотелось сменить тему.
— Я желаю знать, почему они оставили тебя служить дальше. Почему ты никогда об этом не рассказывал? Почему молчал? Мне всегда так хотелось узнать от тебя правду…
— Не хотел тебя пугать, — ответил я и сделал вид, что задремал. Разговаривать больше не хотелось.
Она пыталась меня расспрашивать еще о чем-то, но я притворился, что храплю. Она крепко обняла меня, а потом хватка ослабла и ее руки соскользнули с моего тела. На короткий миг, той тихой ночью, когда она лежала подле меня, мне показалось, что мучившие меня страхи наконец отступили. Знаете, было такое ощущение, будто я избежал какой-то несказанно жуткой участи. Я лежал на спине и смотрел на потолок, залитый лунным светом. Надо было поведать ей всю историю. Говорить и говорить, вплоть до того момента, когда будет уже нечего сказать. Но я не смог. Да и ее ведь на самом деле рядом не было — это я в глубине души хорошо понимал. Поздно. Поздно уже разговоры разговаривать. У меня было столько возможностей, а я их все упустил.
Я повернулся и провел пальцем по ее плечу, надеясь, что она не проснется. Кому я вру? Она уже никогда не проснется. Никогда.
Я отвернулся от нее. За домом раздался шорох из зарослей травы. Это забавлялись койоты, радуясь, что настигли и прикончили жертву.
Когда я снова повернулся к жене, кровать была пуста, а подушка — не примята.
Я встал, сходил в кладовку за охотничьим ружьем и вышел. Не надевая обуви, в одном белье, я немного отошел от дома и замер в ожидании. Как только в траве раздался шорох, я тут же выстрелил.
Я не боялся привлечь к себе внимание. У нас в городе постоянно кто-нибудь стреляет.
ГЛАВА 59
Когда я отправился в Денвер, Чаз снова составил мне компанию. Мне, как обычно, предстояла встреча с невозмутимым доктором Нгуеном, психиатром, обожавшим твидовые пиджаки. Я поведал ему о кошмаре, столь часто тревожащем меня в последнее время: ночь, я стою на рисовом поле, на мне только шорты в горошек, и я пытаюсь меняться старинными бейсбольными карточками с каким-то мужчиной в плетеных сандалиях, который тычет в меня автоматом.
Я не стал говорить доктору, что он и сам начал появляться в моих снах, составляя конкуренцию моей покойной жене и Чазу с его ордой безумных соплеменников.
В моем кошмаре по краю рисового поля ходят солдаты в пробковых шлемах, таскающие на себе мешки с рисом и ящики с патронами. Появляется из джунглей группа селян в старинной форме давным-давно позабытой эпохи — крестьяне тянут на бамбуковой веревке допотопное орудие. От каждого из героев моего сна исходит причудливый букет ароматов: сплетение запахов дерьма, капусты и рыбного соуса, на котором готовилась вся еда. Этим соусом во Вьетнаме пахло буквально везде.
Изо рта мужчины, с которым я торгуюсь, воняет потными ногами. Мужчина напирает, громко уверяя меня, что карточек с Эрни Бэнксом, Куртом Флудом и двух, плохо заламинированных, с Карлом Ястржемским вполне достаточно для того, чтоб обменять на мое сокровище, редчайшую древность 1952 года — карточку с Микки Мэнтлом, на которой отбивающий в плохо пригнанной форме выглядит как обычный сельский паренек из Оклахомы.
— Нет уж, — мотаю я головой. — Либо ты еще дашь Лу Брока, Реджи Миллера и Уилли Старгелла, либо до свидания.
«Пумс!» — слышу я. Над моей головой незримо проносится мина и с оглушительным грохотом разрывается на рисовом поле, взметая в небо грязь. Начинается вялая перестрелка, но мы с моим собеседником не обращаем на нее внимания. Мы говорим о бейсбольных карточках.
— Держи карман шире! — фыркает приземистый мужчина. Он говорит на упрощенном французском, использовавшемся как средство общения в колониях. Волосы у коротышки торчат в разные стороны, словно его только что протащили через трубу. — Давай так: я дам тебе Джонни Бенча и Дона Зиммера. — Он наводит на меня автомат.
— За Микки? — Я ахаю от возмущения. — Какого-то сраного Зиммера за Микки? Нет, так дело не пойдет. Покедова!
Да, во сне я говорю по-французски.
Я иду прочь, а он начинает в меня стрелять из калашникова, но пули с легкостью отлетают от моей спины. Я принимаюсь размахивать руками и взлетаю над деревьями, как птица.
Откуда ни возьмись, мне на помощь устремляется эскадрилья крошечных вертолетов с сусликами в военной форме на борту. В воздухе проносится туча ракет, вспыхивают трассеры пулеметов, а я, словно воробушек в гнездо, залетаю в один из вертолетов.
Чаз в широком галстуке и с пилотскими очками времен Первой мировой протягивает мне пиво. Наш «хьюи» резко набирает высоту и уносится прочь от царящего внизу огненного ада.
Выслушав меня, доктор Нгуен что-то написал у себя в блокнотике, погрыз курительную трубку, выдул колечко дыма, напомнившее мне двух сцепившихся в драке кошек, которое поднялось к потолку и там растаяло.
