От его спокойного тона мне становится окончательно не по себе. Лучше бы он продолжал орать.
— Послушай. Дело не в… — язык не поворачивается назвать Арно по имени, — не во французе. Ты ничего не понял. Ты вообще меня не видишь, не слышишь, ты не понял, почему я уехала из Москвы, что я вообще хочу от жизни.
— И что же ты хочешь?
— Покоя!!!
— Ах, покоя?! — Стас вскидывает голову и на миг освещает меня своей безуминкой. — О каком покое ты говоришь, крошка? Где? В Москве? Допустим, мы сделали по-твоему и вернули деньги. Допустим даже, что нас после этого оставили в живых. Маловероятно, но окей, допустим я что-то придумаю, как-то отоврусь, что деньги просто потерялись, но теперь нашлись. Как именно, если не секрет, ты представляешь эту спокойную жизнь? Ты что, на луне жила тут три месяца? Ты все забыла? Покой нам только снится, это все утопия, фантастика, полный нереал. То, о чем ты размечталась, не существует в природе.
— Почему не существует? Мне кажется, я уже все это нашла.
— Где?
— Тут. В эти три месяца. Люди просто живут, нормально, на трубе играют, стихи пишут, кто что… Денег здесь почти не надо, если сдать квартиру, то вполне можно вдвоем прожить.
— А меня ты спросила? Я категорически против похоронить себя в этой дыре! Одно дело отпуск, и совсем другое съехать крышей, превратившись в островного отшельника. Я без людей не могу. Я по ним себя меряю, как в зеркале, я даже не смогу понять, насколько я хорошо живу, если рядом никого не будет. Вся суть в сравнении, в соревновании, это в нашей крови, иначе мы тупеем и сходим с ума. Это заложено в самой человеческой природе, в культуре, во всем.
— И именно поэтому все и несчастны! Меня достали уже все эти сравнения и соревнования, я хочу расслабиться. Просто дышать. Видеть день, замечать цвет моря, неба, вкус еды. Я разведу нам сад.
— Где?
— Здесь.
— Но почему именно здесь? Ты можешь развести любой сад там, куда мы уедем с деньгами. Отличный сад, с садовником, пятью садовниками, с чем хочешь.
— Но я не хочу садовников. Ты опять не понимаешь, это сквозит в каждом твоем слове. Ты думаешь деньгами купить внутреннее состояние, а так не выйдет. Садовники — это не то. Мне не нужна прислуга, я хочу сама. Дело не в результате, не в великолепии получившегося сада, а в чувстве, в самом процессе. Пусть не будет денег на огромный сад, но в том, что будет, я смогу сама обрезать сухие листья, следить за ростом бутонов…
— Хорошо, следи сама, не хочешь большой, пусть будет маленький сад. Мне глубоко пофиг. Но почему здесь?! Почему это нельзя сделать там, куда мы можем уехать?
— Потому что там, куда мы уедем с этими миллионами, я буду просыпаться с мыслью не о саде и бутонах, а о том, что в любую минуту нас найдут, все рухнет, рассыплется как карточный домик. Покой и страх несовместимы. Или одно, или другое. Все дело не в размере сада и садовниках, а в состоянии души. Я хочу построить новую жизнь, нормальную, на базе тихого размеренного быта, который выстлет мне душу теплым и уютным мхом, а не цепляться за старую, которая почти свела меня с ума своей беспросветной тупостью и бессмысленностью.
— Каким мм…ммхом, детка, ты бредишь? О какой нормальной жизни ты говоришь? Наш корабль тонет! Все, поздняк метаться, кругом полная безысходность! Ты же ничего не понимаешь, ты же живешь в раю, на облаках, ты же ни разу не засунула своего носа в реальный бизнес. Все кончено, экономические чудеса закончились, совсем! Бай-бай наш нефтяной ренессанс! Привыкли к чудесам, а их отняли! Больше ничего такого не будет! Все, баста, пипец, кризис, всё ёбнулось! Ты можешь это понять? Мы все будем нищие, будем работать как кролики, хуже, — как китайцы! Все будет как везде, жестко! Наш рынок труда все больше будет походить на западный: сколько ни работай, а ничего, кроме хомута ипотеки и твоего проклятого «маленького садика», нет и не будет. И у нас еще, в отличие от них, долго еще не будет никаких пособий по бедности, никаких государственных поддержек, нормальных пенсий, ничего! Ты готова к такому? Я — нет! Я не хочу прожить как тихий работящий зайчик, у меня одной души сто килограмм, широкой, русской, великодержавной, она не влезет в заячью шкурку! Я устал, понимаешь? Работать устал, завидовать устал! Я уже на исходе сил! Мне через двадцать лет уже помирать! А ты? Что ты будешь делать одна, без денег?
— Лампы.
— Да ты посуду помыть не можешь! Какие лампы? Опять руками, из твоего вонючего гипса?
— Фарфора. И не вонючего. А руки мои не золотые, я уже в тазу научилась стирать. И мне это нравится, я получаю огромное удовлетворение от хорошо сделанной работы, от мелких дел, я стала другая. Ты тоже изменишься. Ты просто не знаешь. Я тебя научу.
— Да… — Стас смотрит, потрясенный. В его глазах опасно поблескивает безуминка. — Я все понял. Адвокатишка не просто тебя трахнул. Тело — это еще было бы полбеды, я бы даже смог, наверное, тебя простить. Но нет! Он трахнул тебя в самой извращенной, в самой непростительной форме, он проник в твои мм…ммозги!
— Я же говорю, что ничего не…
— В самую суть, в сердцевину!
— Прекрати.
— Ты пп…ппредала меня. Этот жалкий ободранный хиппи… Чем он настолько лучше меня? Он зз…ззаботился о тебе? Он открыл тебе галерею?
— Если ты помнишь, открывала я ее как раз сама, а ты ее закрыл и превратил в обычный магазин.
— Я всегда давал тебе дд…дденег, все пп…ппокупал. Ты мне была кк…ккак ребенок! А он? Что он тебе дал?
— Господи, сколько можно повторять? Дело вообще не в нем!
— В нем. Я зз…ззнаю. Я чувствую это. Ты вв…ввыбрала не меня. Ты нн…ннеблагодарная сука! Сука! Просто не чч…ччеловек! Даже если ты не вв…вврешь, и вы не сс…сспали, все равно, ты выбрала его, ты сс…сслушаешь не меня, а его! Это не просто измена, это хх…ххуже, это дд…ддвойная измена!
Стас приближается ко мне. Его губы дрожат, он заикается все сильнее, мне уже становится сложно разбирать, что он говорит. В любом случае все это теперь не имеет никакого смысла. Не сегодня. Он уже меня не слышит. Да и неизвестно, слышал ли вообще когда-нибудь?
— Сука! Какая же ты сука!
Я начинаю медленно пятиться к выходу.
— И ты. Ты! Сс…смеешь лишать меня того, к чч…ччему я шел пп…пполжизни?! Да кто ты тт…ттакая, чтобы за меня решать?
Споткнувшись, я хватаюсь за стену. Мои колени дрожат. Мне хочется присесть и обхватить себя руками, на несколько секунд мной овладевает подлая слабость, я мешкаю, лихорадочно соображаю, что надо как-то обойти трясущегося Стаса, забрать свою сумку, лежащую у него за спиной, у стола. Пока я размышляю и пытаюсь взять себя в руки, Стас пользуется моментом и делает несколько шагов вперед. Его рука хватает меня за предплечье. Это не пальцы, это когти, длинные, костистые, побелевшие от напряжения.
— Мне больно!
— Сс…сука!..
— Пусти!
Но уже поздно. Резким мазком в воздухе перед моим лицом мелькает его рука.
Я успеваю заметить, как свет отражается на золотом ремешке часов, пытаюсь отклониться в сторону, но удар ослепляет меня. Голова запрокидывается назад, в глазах на миг темнеет, мне кажется, что мир гаснет, но это всего лишь пощечина. Мужская, от души, наотмашь, тяжелая, весом со всё годами накопленное Стасом унижение, нищее детство, зависть к удачливому Артему, ненависть ко всем, кто недооценил его, кто не был с ним, изменял ему, не верил, расшатывал его надежду.
Щека горит огнем, но странным образом мне идет это на пользу. Я моментально прихожу в себя, вырываюсь из внезапно ослабевшей Стасовой хватки и выбегаю на свежий воздух. Эхо моих шагов отдается у меня в ушах. Следом за мной, чуть не сбив меня, вылетает летучая мышь.
На миг я останавливаюсь, не зная, что делать дальше. Ночь оглушает меня, душит пахучими ароматами влажности и высохшей на камнях соли, мириады звезд обрушиваются мне на голову, а прохладный ветер подхватывает платье, надувает его пузырем, поднимает вдоль ног и бросает в сторону моего дома. Ветер всегда пахнет свободой.
Вздрогнув, я бросаюсь прочь, не оглядываясь, стараясь заткнуть себе уши и не слышать, не обращать внимания на преследующий меня жуткий звук, исходящий из пещеры. И хотя я никогда не слышала его раньше, я знаю, я чую, что это за хриплый и лающий вой, что это за надрывные завывающие нечеловеческие стоны, буквально парализующие меня ужасом.
Это — не что иное, как дикое, животное, утробное Стасово рыдание.
Море глухо рокочет, ударяясь о скалы. Оказывается, оно все это время было тут — густое, темное, вспенивающееся белизной на гребнях разбивающихся о камни волн, — как я могла о нем забыть? Я оставила в пещере свою сумку и теперь вынуждена брести без фонарика, доверяясь лишь призрачному и холодному лунному свету. Моя ладонь прижата к горящей щеке, но это не помогает уменьшить боль. По правде говоря, я и не хочу ее уменьшить, даже наоборот, я сознательно продолжаю концентрироваться на боли. Парадоксально, но это словно бы избавляет от нее мое сердце, в котором все еще отдается эхом жуткий Стасов вой.
