Гаронду, уходящему вдаль большими скачками. В треске костра слышались многие пожары, его ферма, особняк Дзилано, пылающая дубрава зимнего Эссефа, осаждённый Данас с тревожным набатом. Все эти огни, ослепляющие и губительные в настоящем, стали лишь меркнущим зелёным заревом, рвущимся из-за плотно сомкнутых век.
Он открыл глаза. Близился рассвет, дождь давно прошёл и река мельчала. Выдвигаться самое время.
* * *
Дорога на Лониано жила, свежую коричневую грязь месили десятки ног. Остановившись на пологом склоне, обозревая город и кривую тесную гавань, Эйден решил туда не заходить. В сторону Вала явно ходило достаточно народу, чтобы было кому предложить лишнее. Уже приближаясь к предместьям военного лагеря, он нашёл и полевой госпиталь, и ушлого лекаря, торгующего с телеги. Тот сразу признал коллегу и конкурента, расспросил, рассказал, выкупил по сходной цене всё, что хотел иметь и мог себе позволить. Тюки самого разного сырья, кое-какая алхимическая посуда, готовые снадобья — перешли из рук в руки, к удовлетворению обеих сторон. Эйден не сомневался, что сумеет сбыть здесь всё необходимое, обменяв громоздкие вещи на расположение и сведения, ведь рядом со скоплениями вояк всегда бывали и понимающие, мирные, торговые люди. Однако самого ценного, не поднимающегося слишком высоко над бортами телеги, что тянул Ушастый, он не продал. Как и самого осла, снова сильного, красивого и на редкость длинноухого, хотя покупатель, удвоивший своё движимое имущество за утро, готов был дать хорошие деньги.
— Тебе бы уже не осла впрягать, а целого тяжеловоза. Поищи в Лониано, — советовал Эйден, вспоминая мощного Желтка. — Или у кавалеристов выкупи какую клячу, старенькую под седло, но способную потянуть.
— Да-а… Я ж почему сам тележку пру? Не разумею что ли? Денег ведь хватает, сам видел. Тут непаханое поле, ежели мазями торгуешь. Или саванами. Или же задом. Бравые защитники выели сначала овец, потом коров, за ними волов, опосля и коней. Только у офицеров лошадки-то и остались, но они не дадуть. Найму кого прохожего, допереть до города, там у меня домик, много добра не бывает. Но самому чуть не каждый день от побережья в гору таскать — устанешь. А то может всё ж уступи мне ишака, а? У тебя пара вьюков всего, через плечо и кинешь. У молодого-богатого шаг лёгок.
— Хром я, на ноги невезуч. И к зверушкам привязан. Даже и к этому. — Осёл, почуяв, что речь о нём, а может просто застоявшись, испуганно затопал на месте. Косясь назад и вниз, закричал мерзко, как только и умел.
— Испужался букашки какой мелкой. Смотри, вот так и лягнёт сдуру.
— Не лягнёт. Он и змей жрал, не кашлял, и собак гонял.
— Ну бывай. Не хромай.
— И ты. Под горку осторожнее иди, не покатись с награбленным.
Разжившись кроме серебра ещё и информацией, Эйден шёл, уже зная, куда идти следует. Оплывать Вал морем было опасно, сардийцы могли встретить и юркое рыбацкое судёнышко. Да и большую воду он попросту не любил, опасался, тем более в такие ветра. Миновать два массива непрерывных укреплений, пройдя карсов и наёмников Редакара, казалось невозможным. Если смотреть на подобное впервые и издалека. Вблизи же любой нерушимый заслон и суровая дисциплина могли оказаться ворохом хлама, погрязшим в прорехах и разгильдяйстве. У южной оконечности перешейка, там, где частокол уходил в воду по крутой насыпи, и размещался нужный ему, присоветованный разговорчивым лекарем, пост.
— Я не продам осла, командир. И собак тоже не продам. Они мне нужны. — Эйден стоял в бревенчатом срубе с толстенными стенами и крошечными горизонтальными оконцами, что служил самым крайним южным фортом. Офицер, молодой печальный мужчина, одетый во множество слоёв потрёпанных одежд, смотрел сквозь него, через открытую дверь, вроде бы на оставленных во дворе животных. — А ежели вдруг тебя озноб бьёт, ну так, всякое ведь бывает, то тут я как раз помогу.
— Осёл знакомый. — Лейтенант был болен, вроде бы не слишком серьёзно, но прямо сидеть не мог, тяжело опирался на стол. — Где взял?
— Достался случайно, встретил по дороге.
— Сейчас кликну караул. Придержат, прижмут, спросят настойчивее. Я ведь эту тварь помню. Зверюга саггио. И хрен бы старый кому её отдал. А за грабёж жреца рубят руки. За его убийство — под ним и закопают.
— Я его и закопал. Как положено. Уж ты мне поверь, я в этом понимаю. — Эйден сел, не дожидаясь приглашения, на длинную дубовую скамью. Рассказал о том, как обнаружил давно иссохшего старика со свёрнутой шеей, как схоронил его, глубоко и надёжно, с камнями и молитвой извечному Лему. — Там крикуна этого и подобрал. Он идти не хотел сначала, копытами грозил, кусался. Я не серчал. Зверь верный, разумный. Имеет право скорбеть.
— Жаль деда. — Офицер, похоже, удовлетворился рассказом, смотрел на осла печально. А может просто сам страдал собственной хворью. — Он почти всё это время с нами был, помогал, подсказывал. Только пару месяцев назад уехал, как дошли вести от Маньяри. Направлялся в Высокую рощу, собрать других жрецов, да поехать с ними… как он это сказал… воззвать к разуму. Как-то так. Вот тебе и подмога городу. Отряд стариканов с грязными волосами. И тот не доехал. А никого более не отрядили. Оставить Вал неможно. — Последнюю фразу он будто бы сплюнул. Не зло, а устало, нехотя. Кинул взгляд на приставную лестницу, ведущую во второй этаж деревянного форта, там кто-то негромко копошился, а после осмотрел, наконец, и самого Эйдена. — А это что? Не твоё ведь. Нашёл?
— Трость Амато. И этот тоже пал. На моих глазах, от рук бандитов, при погроме города. Вслепую уложил пару человек. Умирая — смеялся.
— Да что ж… Все они там поумирали что ли?
Какое-то время лейтенант расспрашивал о состоянии Маньяри, о последних событиях, обстоятельствах, настроениях. Много нового он не услышал, но слушал внимательно. Вести, пусть и доходили каждую неделю, всегда были противоречивыми, разрозненными и запоздалыми. Эйден рассказывал спокойно и обстоятельно, хотя, вспоминая всё это молча, ворочался не одну бессонную ночь. Убедительное слово, средство от озноба и жара на чистом спирту, а ещё невысокий столбик золотых монет — сделали своё дело.
— Редакарская марка. — Молодой офицер разложил перед собой столбик золота движением пальца. Снова глянул на лестницу, думая, должно быть, стоит ли с кем-то делиться. — Худшая монета на свете. Пока она
