было получить по лбу, вместо желаемого хлеба или зерна. Мясом же вовсе не торговали. А если и торговали, то те, у кого не стоило покупать, ибо кошек и собак в Маньяри почти не осталось. Одни боги знали, чем именно торговали с грязных прилавков.
* * *
Проснувшись однажды, не вполне понимая, утро сейчас или вечер, Эйден долго бродил вокруг мельницы. Ему снилось, как тот самый травник приполз сюда в последний раз и всё шарил поблизости, икая, блюя и кашляя. Не найдя тела, рвоты или других следов кроме собачьих, он принял решение уходить. Пока сон не стал явью, пока не пришлось рыть новой могилы. Необходимо было решать главную, общую проблему. Эта проблема, как и её решение, лежали где-то за перешейком.
Сборы заняли ещё день. Среди полусожжённого имущества Гаронда, которое так и не разграбили до конца, из-за удалённости от чужого жилья и двух живых волкодавов, нашлась старая одноосная телега. Эйден знал, что именно с ней сам Гаронд и пришёл из Эссефа годы назад, везя всё, чем обладал — жену и скудные пожитки. И пришёл, выходит, зря, утратив её и забросив нажитое. Эйден же не собирался бросать ценности, впереди предстояли торги и руки не стоило оставлять пустыми.
Что было ценного и подъёмного — было собрано и погружено. Немало расплодившиеся алхимические снасти, посуда, перегонный куб, множество меди, стекла, керамики и стали. Книги, пара из них была куплена ещё у мэтра Одэлиса. А так же то, что бросил, уходя, Аспен. В итоге получился воз, за которым не было видно тянущего. Да и тянуть такую башню добра Эйден бы долго не смог. Он ругнулся беззлобно и суетливо, распустил верёвки, повалил те тюки и свёртки, что были сверху или попались под руку. Стащил со второго этажа мельницы изящное деревянное кресло, уселся глубоко и привычно. Подлокотники светлого клёна уже потемнели, подзасалились, но кресло всё ещё было чертовски удобным, ладным, точно подогнанные жерди не смели скрипнуть. Посидев с минуту, Эйден поднялся, разминая ноги, обернулся к самому красивому предмету мебели, что когда-либо имел, ухватил кресло за изогнутую спинку и лупанул о стену, что было сил. Неказистая, но надёжная, толстенная каменная кладка мельницы легко победила красоту и точность, только брызнули щепки. Облив чистым спиртом сваленную кучу тюков, Эйден запалил её лёгким выдохом. Взбежали синие, полупрозрачные огоньки, быстро набирая силу и перерождаясь в дико-ревущее красное пламя. Уж что-то и он сам научился делать красиво.
Прощальный костёр бушевал, чёрный дым рвался в небо клубами, жар разливался на десяток шагов. Эйден накинул ременные лямки, вроде как впрягаясь в полегчавшую телегу, качнул её, приводя в равновесие, и не спеша отправился в путь. Выглядело это странно, хромец с тростью, вяло заменявший лошадь, зато смотреть было некому. Рядом, вальяжно и совсем уж неторопливо, шли два эссефских волкодава. Собаки эти не привыкали к месту и были всегда готовы откочевать дальше, они не были слишком привязаны и к человеку, живя не столько при нём, сколько поблизости, рядом, признавая старшинство и главенство, но не принадлежа полностью. Такая естественная, врождённая свобода и независимость особенно трогали Эйдена. И когда он умаялся сам — впряг в лямки собак, ухмыляясь невысказанной шутке. Те раньше не таскали грузов, но были не слишком норовисты с ним и вроде бы открыто не возражали. Пришлось только переложить немного тюки, смещая вес, ведь псы, хоть и здоровые, были пониже него.
Минуя холмы, избегая слишком крутых троп и держась в пологих низинах, необычная упряжка шла весь день, лишь дважды присев попить и передохнуть. Эйден поил своих жеребцов с ладони, гладя мокрой рукой широкие морды, рассуждая вслух о преимуществах прохладной погоды и дивясь, как ему сразу не пришло в голову путешествовать именно так. С собаками было легче, веселее и ощутимо спокойнее. К закату остановились у зарослей лещины, ореховые деревца, растущие высокими, в три человеческих роста, пучками, давали достаточно дров для костра и жердей для навеса, на случай дождя. Кроме того, можно было набрать орехов и попытаться добыть белку. Устраиваясь на стоянку, Эйден как раз рассказывал псу, как правильно тушить грызунов в калине. Тот слушал внимательно, не перебивая, желто-коричневая сухая трава мягко похрустывала под ногами и лапами.
— Ты помогаешь мне искать дрова? — Пёс поднял голову, вильнул задом и продолжил шарить мордой в траве. — А-а… ищешь что-то своё. Интересно, что вы там чуете. Как оно ощущается. Я умею обострять слух и зрение, неплохо бы подумать и о средстве для обоняния. Как-нибудь займусь. Здорово, что вы оба не померли, не потерялись. И что я сам не помер. Всё ещё. И не потерялся… — Он неуверенно почесал затылок, похлопал по спине кобеля и бросил очередную жердину в аккуратную охапку. — Наберём уж на всю ночь. Чтобы не лазить впотьмах. Не знаю, как вы, а мне всегда будто бы полегче, как ухожу. Даже и не важно — откуда. Словно скидываешь старую, завшивленную шубу, тяжёлую и смердящую. Ну или бросаешь нору, где блох больше, чем линялой шерсти. Это что б тебе было понятнее. — Эйден ухватил длинную охапку ореховых стволов, что вывернул прямо с корнями, умело подобрав нужные, старые и сухие, и потащил волоком к телеге. — У меня когда-то был посох. Как раз вот ореховый. Хорошая такая палка, надёжная, сильно помогала в пути. Однажды даже отхерачил ею лося. Или не херачил… уже и не помню. Но Иллур точно рассказывал нечто подобное, а ему сверху было виднее. Видели вы когда-нибудь лося? О-о-о… то зверь жуткий, дурной и злобный. Нападает просто из скверности характера, и убив — жрать не станет. Прямо как люди. Если в добрые времена. А теперь у меня не посох, трость. — Он уложил дрова на место, поднял и покрутил в руках стальной гранёный прут, частично отделанный старой кожей, с натёртой до блеска рукоятью. — Ей я тоже вломил одному. Не такому уж жуткому, совсем небольшому. Лупил, пока парнишка не затих. Но он, сын собаки, успел-таки достать спину саблей. Не мою, правда. — Во взгляде одного из псов ему почудилась печаль, но может тот просто проголодался. — Да, чего это я. Собачьи сыны отродясь не касались сабли. Без обид, дружелюбный волчара. На, пожуй. И ты тоже, лови.
Псы негромко хрустели сухарями, человек разводил огонь, да играл со своей железной палкой. Отсветы пламени плясали в ночи,
