А еще Коулз хотел посмотреть в глаза Кьону Сегье. Просто посмотреть. И рассказать. О том, что змея издыхает, кусая свой хвост. И ненависть, обращенная против себя — умрет, оставив лишь грязное пятно в памяти и, быть может, старые шрамы на теле.
Подумать только, до чего смешная штука — судьба… Ошибка одного — спасение для других. Жажда помочь нередко приносит смерть, а невинное детское увлечение фантастикой спасает две обитаемые планеты.
Коулза не раз спрашивали, как он додумался до столь простого и очевидного решения. А секрет был прост — Коулз слишком плохо знал астрофизику, чтобы утратить веру в чудо. А чудеса все же иногда происходят.
Над примитивной, допотопной теорией о двойниках планет, вращающихся в диаметрально-противоположных точках орбиты, не смеялся редкий современный ученый. Ее прочно позабыли даже фантасты и лишь Коулзу, истекавшему кровью в середине кайнозоя, пришла в голову идея объединить эту старую гипотезу с возможностями машины времени.
Неточность, которую проклинали хрононавты, обернулась спасением двух планет. Что будет, если отправить в прошлое всю Землю, а вернуть ее — на шесть месяцев раньше отправной точки? В многогранном пространстве Сегье перемещение и антиперемещение прочно увязаны, поэтому разница во времени будет компенсирована разницей координат в пространстве. И если за точку отсчета взять Солнце, в диаметрально-противоположном отрезке орбиты возникнет вторая Земля.
Конечно, она просуществует всего шесть месяцев, поскольку именно такова была «ошибочная» дисперсия, однако за эти шесть месяцев у жителей Земли-два будет много возможностей отправить космический корабль на первую Землю и… создать парадокс времени.
Парадокс, который превратит Землю-два в планету мавов, оставив Землю-один — планетой людей. Парадокс, необходимый, чтобы разорвать порожденную ненавистью петлю времени, открыв двум народам путь в будущее.
Будущее, которого нет.
Конец
(вернее, начало).
ПУБЛИЦИСТИКА
Евгений Лукин
Затворите мне темницу
Вчерашний раб,
уставший от свободы,
Возропщет, требуя цепей.
Максимилиан Волошин.
Публицистические выступления волгоградского фантаста всегда вызывают живой читательский интерес. Однако новое эссе не имеет отношения к остроумным манифестам партии национал-лингвистов. Сохранив фирменную ироническую интонацию, писатель обратился к теме весьма серьезной и злободневной.
Ну вот и будущее (оно же прошлое, оно же настоящее). Уже здесь, уже осязаемо. Включишь телевизор — там с вредными книжками воюют, откроешь журнал — там вампиров клеймят, зайдешь в Союз писателей, а там один поэт поучает другого: «Ты, когда стихотворение напишешь, прежде чем публиковать, батюшке его покажи. Одобрит — тогда печатай».
Знакомые распались на два лагеря. Одни:
«Да что ж это за беспредел такой? Впору цензуру вводить!»
Другие:
«Слушай, куда катимся? Этак цензуру введут!»
Собственно, почему бы и нет? Недаром же многие литераторы (см. выше) заблаговременно пытаются выполнять требования еще не учрежденного Лито. А раз объявились выполняющие, то рано или поздно объявится и требующий.
Когда все возвращается на круги своя, невольно переживаешь вторую молодость. Помню, какой прилив ребяческих чувств ощутил автор этих строк на стыке двух миллениумов, прочтя критическую статью, обличавшую его в отсутствии положительных героев (для тех, кто не застал: обычное обвинение внутренних рецензий образца 80-х).
А сколько лет автор скинул разом, когда выдающийся наш политтехнолог принялся на конференции заклинать фантастов (не публицистов, не бытописателей), чтобы те не выискивали мрачных черт в окружающей мерзости, сосредоточились на чем-то пусть редком, но светлом, — и очень обиделся, услышав из зала «соцреализм»!
А уж когда автору показали результаты голосования жюри некоей премии, где за выставленным нулём следовала поясняющая пометка «идеологически вредное произведение», он, если позволено будет так выразиться, чуть в ностальгии не забился.
Здравствуй, благословенная пора моей юности! Вернулась, не забыла… И почти не изменилась! Разве что вместо слова «антисоветский» в ходу теперь громоздкий оборот «оскорбляющий религиозное и национальное достоинство».
Значит, говорите, грядет цензура? А знаете, она для меня и после 1991-го не исчезала бесследно: то рассказик по политическим соображениям вернут, то куратор думской областной газеты с особым цинизмом запретит мою постоянную стихотворную колонку «Столбец всему».
Как поучал европейский мыслитель позапрошлого века: несущественно, сколько точек зрения разрешено официально, — тот, кто мыслит самостоятельно, все равно ни в одну из них до конца не впишется.
Цензура была, есть и будет, просто сейчас она несколько раздробилась, обратясь из монолита в отдельные глыбы, глыбины и мелкие осколочки…
Знаю, последует возражение: «Передергиваете, любезнейший! Не про цензуру вы говорите, а про редакционную политику. Цензура — это учреждение. Цензор — это должность…».
А хотите расскажу о цензоре как о должности?
* * *
Свалилась на нас с Любовью Лукиной в 1981-м году нечаянная радость: блуждающая по знакомым рукопись попала на глаза редактору новорожденной «Вечёрки», и тот решил ее опубликовать. А мы-то, бедолаги, собирались уже до конца дней «в стол» работать.
Ждем, трепещем. И вдруг звонят в наборный цех (я тогда работал выпускающим в Доме печати), говорят: «Поднимись на 13-й, там ваша повесть лежит».
— А что там, на 13-м?
— Как что? Цензура.
Опаньки! О цензуре-то мы и не подумали. Кто ж знал, что будет шанс напечататься! Для собственного удовольствия сочиняли…
Пока шел к лифту, судорожно припоминал: а ведь герой-то у нас — фарцовщик, да еще и не раскаявшийся! И нигде не сказано о руководящей роли партии! И светлое будущее, куда герой наш с дурного ума попадает, подозрительное какое-то. Ой, а коммунистическое ли оно? Зарубят ведь повестушку-то…
Выхожу на 13-м, а там стоит перекуривает хороший знакомый, тоже работавший недавно в «Вечёрке». Румяный такой, полный, улыбчивый.
— Саша, где тут цензор сидит? — спрашиваю осторожненько.
— Это я, — приветливо отзывается он.
— Вижу, что ты. Цензор где?
— Ну вот… перед тобой…
Немая сцена.
— Рукопись… у тебя?
— У меня.
— И?
— Что «и»? Прочитал — иди забери.
— Куда?
— Куда-куда! В печать!
Какая была красивая мрачная легенда! А что оказалось? Сидит человек в каморке, елозит пальцем по списку одиозных фамилий и нерасформированных полков. Нету? Значит, в печать. Какой ему смысл за те же деньги гробить зрение и ловить черную кошку в темной комнате, если точно известно, что материалы на 13-й этаж поднимаются уже идеологически выдержанные, так сказать, дистиллированные…
Позвольте, позвольте! А кто ж их доводил до идеологически дистиллированного состояния?
Да все, через кого они проходили. Начиная с автора и заканчивая редактором. Каждый сам себе цензор, ибо карьера дороже. Как говаривал сатирик: «Благо странам, которые в виде сдерживающего начала имеют в своем распоряжении кутузку, но еще более благо тем, которые, отбыв время кутузки, и ныне носят ее в сердцах благодарных детей своих».
Думаю, не будет ошибкой сказать, что цензура как явление представляет собой единую редакционную политику. То есть достаточно выстроить издателей — и вот она вам, всероссийская цензура, независимо от того, сидит или не сидит на 13-м этаже служащий со списком табуированных имен.
(Имя-то заменить, согласитесь, труда не составит. А читатель уж как-нибудь сам затабуирует.)
Тут, конечно, могут снова поддеть: да, но в 1984-м идеологический наезд на супругов Лукиных — был?
Был. Только вот ведь какая незадача: ни при чем тут цензоры. То ли не вчитывались они в наши опусы (фантастика — она и есть фантастика), то ли не желали вчитываться (зарплату же все равно не прибавят). Зато от зоркого глаза собратьев по перу не убережешься. Именно они, внимательнейшим образом все изучив, накатали на нас внутренние рецензии с обвинениями в антикоммунистической направленности творчества да еще настучали в обком и в комитет. Вот тогда-то припомнили нам и героя-фарцовщика, и дыру во времени, которая ведет, оказывается, вовсе не в будущее, а прямиком на Запад, и даже клевету на В.И.Ленина, уж не знаю, в чем она состояла.
И если вдруг некто маститый-простатитый начнет во всеуслышание стонать, как его угнетала советская цензура, попросите назвать фамилию цензора. Тут же выяснится, что в виду имелся редактор, рецензент, короче говоря, такой же литератор, как и сам пострадавший. И еще одна закономерность: чем громче стоны, тем больше вероятность, что стенающий и сам был блюстителем идейной чистоты, причем не по долгу службы, а по велению сердца.
