командирами взводов взобрались на холм, где возвышалась стометровая громадина развалин крепости Грайффенберг. Усевшись как на троне на обломок базальтовой скалы, я с любопытством стал разглядывать лежавший в долине городок с аналогичным названием, что и крепость. Отсюда хорошо просматривались церковные купола, безмятежно поблескивавшие в лучах весеннего солнца, и крыши домов. С этой высоты птичьего полета открывался также вид на Квисскую плотину[112], начинавшуюся на западной окраине города.
– Наш дивизион уже три недели нежится в кроватях, – заметил лейтенант Цитен. – Неужели про нас забыли?
– Нежится – слишком громко сказано, Ганс. За это время мы привели наши самоходки в порядок и превратили молодое пополнение в более-менее сносных солдат, – напомнил я своему другу и надежному командиру взвода Цитену.
– Все равно большинство из них никуда не годится, – вмешался лейтенант Гладе. – Более недисциплинированных солдат видеть мне еще не доводилось. Призвали на войну одних не прошедших армейскую школу желторотиков.
– Вы судите о них слишком строго, – решил взять под защиту недавно прибывшее пополнение фельдфебель Воятский. – Страна находится в состоянии войны уже шесть лет, и молодые парни ничего, кроме войны, не знают. Многих из них начинают использовать в качестве помощников ПВО люфтваффе уже с шестнадцати лет. Что они могут вспомнить о годах своей юности?
– А у нас разве лучше было? – возмутился лейтенант Гладе. – Моя молодость тоже пошла коту под хвост – почти шесть лет в сапогах, по уши в дерьме и грязи, лицом к лицу со смертью. Во имя чего? Разве войну все еще можно выиграть?
– Одного такого, кто не верит в нашу победу, я знаю, – закашлялся фельдфебель Боргман.
Все с удивлением посмотрели на него, а лейтенант Гладе спросил:
– Чтоб меня черти взяли, кого вы имеете в виду?
– Своего наводчика обер-ефрейтора Оссига. Он пропал с позавчерашнего вечера.
Фельдфебель виновато пожал плечами и извиняющимся тоном добавил:
– Я еще вчера вечером хотел доложить вам, господин обер-лейтенант, но понадеялся на то, что он одумается.
– Так-так, Карл Оссиг, значит, – задумчиво проговорил я. – Парню выпала тяжелая судьба, и в последние годы он находился в определенном разладе с самим собой – его отец был членом компартии и в тридцать третьем штурмовики[113] бросили его на «перевоспитание» в концентрационный лагерь. Через несколько месяцев отца выпустили, но он был уже полностью сломленным человеком. Карл тоже вплоть до прихода Гитлера к власти состоял в молодежной коммунистической организации. Он сам как-то рассказал мне об этом. Теперь, значит, решил сбежать и сейчас, скорее всего, скрывается дома. Это где-то в районе Лигница[114].
– Вы собираетесь подать рапорт? – озабоченно спросил фельдфебель Боргман.
– Конечно! При всем понимании мотива его поступка я не могу сделать для него исключения, да в интересах всех наших боевых товарищей, выполняющих свой долг до горького конца, и не хочу. Для меня дезертиры больше не товарищи, а дерьмо.
– Не могли бы вы подождать еще денек, может быть, он все же вернется, – попросил фельдфебель.
Я немного помедлил, а потом решил:
– Хорошо, даю ему срок до утра. Завтра будет трое суток, как он самовольно оставил часть, а нам, возможно, предстоит бой. 20-я танковая дивизия уже с утра на марше. По опыту знаю, что там, где она остановится, вскоре появится и наш 88-й истребительно-противотанковый дивизион. Эта игра продолжается уже четыре месяца.
Мы замолчали и стали глядеть на бесконечные колонны, двигавшиеся по дороге из города в северном направлении навстречу русским. Нам было ясно, что передышка для нас закончилась, и при мысли о предстоящих боях с танками превосходящего по силам противника всех невольно охватывал озноб. Неужели это будет наш последний бой?
Оттендорф, 23 апреля 1945 года
Вечером следующего дня деревня Оттендорф походила на разворошенное осиное гнездо – повсюду можно было видеть носившихся солдат, надрывавшихся от тяжести сумок и мешков. Они взбирались на мощные самоходки типа «Носорог», называвшиеся нами по старой привычке «Хорниссами», чтобы разместить в них свои нехитрые пожитки. За три недели отдыха самоходчики привыкли к удобствам и домашнему уюту, который многие поддерживали с большой любовью, мастеря всякие безделушки. Теперь все это в спешном порядке собиралось и рассовывалось по различным коробкам. Естественно, что с наибольшей заботой на боевые машины крепились ящики с продуктами.
Тем временем жители, собравшись группами возле домов, возбужденно обменивались всевозможными слухами и предположениями. Они считали, что наконец предстоит долгожданное большое контрнаступление немецких войск по всему силезскому фронту, в результате которого русские армии, прорвавшие германскую оборону на Одере и стоявшие возле Берлина, получат удар с тыла и будут уничтожены. Союзники же, по их мнению, должны были молчаливо дожидаться результатов этого контрнаступления. Так говорили жители, приходя в настоящий восторг от мерного рева мощных двигателей самоходок при пробном их запуске.
– Оссиг все еще не объявился, а вы, господин обер-лейтенант, рапорт так и не подали, – осуждающе заметил гауптфельдфебель Штраус. – Боргману срочно требуется заменить наводчика. Кого вы наметили?
– Проклятье! Об Оссиге я совсем забыл и могу оказаться в неприятном положении.
Однако времени на обдумывание сложившейся ситуации у меня уже не было – в дверях появился посыльный ефрейтор Шустер и доложил:
– Приказ из штаба дивизиона. Второй роте предписано немедленно двинуться маршем через Любань к месту сосредоточения – городу Таухритц!
Довольный тем, что меня отвлекли от неприятного разговора, я с облегчением обернулся к фельдфебелю Воятскому:
– Вы слышали? Немедленно бегите во взводы и пошевелите парней. Выдвигаемся самое позднее в двадцать один час. И пришлите мне старшего стрелка Веллера со всеми его вещами – он будет новым посыльным роты.
– Слушаюсь, господин обер-лейтенант! – рявкнул командир отделения управления роты и ринулся выполнять мое указание.
Шустер, услышав про Веллера, побледнел, лицо его вытянулось, и он, запинаясь, спросил:
– А как же я? Я разве больше не посыльный роты?
– А вы, Шустер, собирайте свои манатки и отправляйтесь к командиру самоходки номер 221. Вы назначаетесь новым наводчиком, – ответил ему гауптфельдфебель Штраус, сразу же разгадавший мое намерение.
Шустер постарался скрыть, что думает по поводу своего перевода. Конечно, он понимал, что ему оказана большая честь и что с назначением наводчиком для него, как кандидата в офицеры, открываются дополнительные шансы быть отозванным на учебу в училище. С другой стороны, находясь в составе отделения управления роты, он чувствовал себя совсем неплохо, катаясь словно сыр в масле.
Все это невольно отразилось на его лице, и в конце концов разочарование по поводу этого назначения взяло верх.
– Слушаюсь, господин гауптфельдфебель, – ответил он и, посмотрев на меня взглядом побитой собаки, уже
