Однажды, как обычно в конце дня я позвал его пойти до метро. А он склонился с другими восемью дяденьками над монитором. Что-то разглядывают в Нортоне. То ли расширения файлов, то ли их размер. Я собирался минут пять, опять позвал его. Не отрывается, смотрит. Чего он там видит? Ведь он даже не понимает, что это. Передо мной положи лист на арабском, я посмотрю, конечно, но не двадцать же минут на него смотреть. Да и к тому же в конце рабочего дня. Это что-то новое. Пошел один. Вообще этим вечером никто по окончании работы не вышел из нашего отдела.
На полпути к метро слева от тропинки в темноте молодой дядя колошматит девушку. Я остановился и стал уговаривать его перестать.
Девушка упала в снег, и драка прекратилась. Мы вместе с победителем стали ее поднимать. Она не кричит, не плачет и не ругается. От обоих пахнет спиртным.
Мне было тогда лет двадцать. Подмосковье. У столба с табличкой
'остановка автобуса' сидят на траве муж и жена. Оба крупные деревенские, лет по сорок, трезвые. На остановке только я и они. Они перебросились несколькими злыми словами, и вдруг муж дал ей крепкую затрещину. Женщина замолкла и нахмурилась. Я видел все, но ничего не сказал. Возникло неприятное чувство. До сих пор не знаю, вмешиваться в таких случаях или нет.
Утром как обычно бегу по Андреевской набережной. Сзади догоняют четыре бегуна. Поравнялись со мной и выстроились так, что образовали квадрат, в центре которого оказался я. До каждого бегуна метра два.
Так они бежали метров сто, перебрасываясь между собой словами, сохраняя правильный квадрат. Меня они не замечали. Это потрясающе.
Можно ускорить темп или замедлить. Но мне не хочется, впереди три четверти дистанции. И замедляться не хочется, это мой темп. Бегуны отстали сами по себе также неожиданно, как и появились.
Рассказал маме о непонятных случаях с дяденьками позади на пустых улицах, у киосков. Она на все говорит: – да кому ты нужен, да на это нужны деньги, а денег ни у кого нет.
Стал щелкать телевизор в моей комнате. Щелкает в выключенном состоянии, ночью, когда засыпаю, неожиданно. Может быть, из-за влажного или холодного воздуха? Но окно приоткрыто круглый год, а телевизор стоит уже два года, и подобных случаев еще не было. Перед сном я разворачиваю его экраном к стене.
Во дворе, стоит выйти вечером из дома в магазин или вынести громоздкий мусор, который не лезет в мусоропровод, тут же навстречу идут дяденьки со злобными рожицами. Чаще по двое, мальчики, лет двадцати. Просто идут и злобно смотрят. Однажды днем иду к дому от метро. На меня идет мальчик и злобно смотрит. Мне нужно поворачивать, но я остановился и подождал его. Смотрю в лицо.
Оказывается он не на меня злой. Он смотрит в десяти сантиметрах от моего лица.
Напротив дома, на противоположной стороне проспекта поздно ночью ходит компания и орет 'Дурак! Козел!'
Появилась легкая усталость, от постоянного напряжения. В это самое время меня доняли соседи сверху. Раньше объясняться к ним ходил отчим Димка, пока они с мамой не развелись. Наверху живет тетя – врач скорой помощи с дочерью. Трезвая или пьяная она приходит за полночь и начинает бросать что-то на пол. На следующий день ей не нужно утром вставать на работу. И дочь ее тоже что-то бросает и прыгает. Я не высыпаюсь и вынужден перестраивать свои планы в отношении утреннего бега.
Как и Димкины, мои походы наверх и разговоры ни к чему не приводят, отвечают – это не мы, это соседи, а девочка крепко спит в одежде на неразобранной кровати. Когда на пол начинают падать тела и мебель, вызываю милицию – успокаиваются до следующего раза. Сходил в отделение, написал заявление. Его оставили без внимания, дяденька – участковый спросил меня, не знаю ли чего про соседей, и не мог бы я захаживать к нему и рассказывать, если что узнаю. Решил попробовать последнее: пусть на своей шкуре почувствуют, что такое ночной грохот. Им это неизвестно – у них последний этаж. Хорошо бы на чердак залезть, но он закрыт. Пробовал стучать по трубе. Девочка тут же звонко отвечает и продолжает бегать. Нет, по трубе не стоит, слышат все этажи. Тогда стал стучать гантелью в потолок. Портится, конечно, но что же делать. Этим друзьям все равно, бегают и падают до часу, двух ночи. Я изменил тактику. Совсем не реагирую, если грохочут ночью, только завожу будильник на пять, просыпаюсь и делаю два, три удара в потолок. Мама просыпается, а я прошу ее потерпеть немного, ведь нет другого способа, иначе это будет продолжаться всегда.
Сумасшедший дом.
Здесь на шахте угольной паренька приметилиРуку дружбы подали, повели с собойДевушки пригожие тихой песней встретилиИ в забой отправился парень молодой.
Числа шестого января поздно ночью меня разбудили два громилы – санитара. Это мама вызвала их и стояла за их спинами. Пора ехать в сумасшедший дом. Оделся и пошел с ними. Мы сели в машину и помчали по пустынным ночным московским улицам. А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги. Алексеевская больница. Зарешеченный корпус для отъявленных негодяев.
На следующее утро меня вызвали на собеседование к тетеньке психиаторше.
– Целую руки, нашей встрече я рад.
– Его глаза как-то странно горят.
Начал рассказывать ей о незнакомцах, которые ходят по пятам и смотрят, что покупаю в киоске. Прервала хмуро.
– Телевизор разворачивал?
– Да, но… На этом разговор закончился. Меня переодели, привели в палату и выписали какие-то таблетки.
После завтрака я рассмотрел, кто в нашей палате. Человек пять молодых призывного возраста, старичок, похожий на вахтера и дядя, лет 25-и. Молодежь собралась кучкой у его кровати, смотрят на меня.
Я вспомнил, как обходил бояр Иван Васильевич: 'очень приятно, царь
… очень приятно, царь', но решил пока отложить церемонию. Лег и отвернулся к стенке. Один из психов позвал меня, остальные молчат, ждут. Я слышу, но поворачиваться не стал. Никак не могу отойти от того, что произошло. Теперь, когда это кончится, неизвестно.
В корпусе ходить можно только по коридору, в туалет или в столовую. Свидания с родственниками проходят в специальной комнате, в определенные дни, раза два в неделю. Окна зарешечены, двери без ручек, открываются ключом треугольного профиля. Свет в палате не выключается даже ночью – выключатель снаружи. Первое время я помногу лежал или спал. Вставал только на еду, в туалет или покурить. В туалете днем стоит дым столбом – курить неприятно. Пробовал курить ночью. Через минуту, две обязательно появляется еще кто-то. Не имеет значения три часа ночи или пять.
У меня быстро расстреляли пачку 'Кэмэла', пришлось самому искать.
Спустя пару, тройку дней приехала мама. Меня спросили, хочу ли я свидания с ней, – да. Мама с испугом смотрела на меня. Кусаться я не стал. Попросил маму привезти сигарет, деньги в моей комнате, в столе. Мама стала бывать. Она привозит бананы, творожные массы, которые я любил на свободе и сигареты. Пару раз мама принесла
'Кэмэл'. После первого перекура в моей пачке остается чуть больше половины. В общем, пачка на три – пять перекуров. На третий день остался пустой. Мне не нравится клянчить сигареты – ждешь час, пока найдется добрый псих, и оставит докурить 'Беломор' или 'Приму'. Мама стала приносить простые сигареты 'Яву', 'Столичные', 'Психические'.
Сумасшедшие в корпусе двух типов: косящие от армии призывники
(человек двадцать) и психи среднего возраста (десятка три), которые гуляют парами, по трое, и беседуют или играют в шахматы. Никаких внешних признаков нездоровья у них не видно: липкие волосы, воспаленные глаза. Поглядывают на меня изучающим взглядом, когда прохожу мимо по коридору. А я хожу и смотрю под ноги, мне не хочется ни с кем здесь знакомиться. Я еще не привык быть психом. В субботу молодые психи моют полы в коридоре и общих помещениях. Работают весело, с шутками, как в армии. Однажды, когда я стоял и смотрел на шахматную партию взрослых, все, кто был поблизости, вдруг сразу заговорили на непонятном языке. Язык не похож на какой-либо европейский или азиатский. Он напоминает пластинку, которую крутят в обратную сторону. Стоят и говорят, как ни в чем не бывало. Один спрашивает на тарабарщине, другой отвечает тем же манером. Молодых психов в коридоре не было. Мне стало не по себе. Ушел в палату. В палате сидят несколько молодых, но все молчат. А по-русски стало слышно из коридора уже через пару минут. Не может быть, чтобы все вокруг притворялись – вот ты и стал придурком, мин херц. Играй, играй, рассказывай тальяночка сама, как дядя Коля в пятницу сошла с ума. За следующие два месяца на тарабарщине больше не говорили.
Мама принесла книги, которые я просил – 'Наполеона' Тарле и рассказы Михаила Зощенко. Когда-то читал Димкиного 'Наполеона'
Тарле, книгу 30-х годов издания, без обложки и первых пятнадцати страниц. Впечатление осталось хорошее. А свою книгу я купил случайно на Ярославском вокзале, лет пять назад. Во-первых, чтобы прочесть первые пятнадцать страниц, во-вторых, Димка с мамой развелись, и книга уехала с ним. С тех пор моя, купленная стояла на полке, как резерв, а я читал классику. Теперь времени достаточно. Прочел и расстроился. Вылизанная. Нет высказывания о Кутузове: 'придворная лисица, заплывшая желтым жиром'. И о том, что по военному таланту
