— Значит, Красовщик вернулся?
— Да! — Она быстро поцеловала его еще разок, после чего дала немного подышать. — Но его больше нет.
— Когда я увидел те наскальные росписи в Пеш-Мерль — сразу подумал, что он может. Тысячи лет они оставались запечатанными в полной темноте, но когда на них попал дуговой свет, я почувствовал Священную Синь. Всю ее мощь.
— Иначе было бы странно. Они — ее источник.
— И я понял, что они значат: ты по-прежнему не освободилась от него. Поэтому я их уничтожил. Вероятно, я совершил преступление против истории… или искусства. Или еще чего-нибудь.
— Потому что спас любимую? Это вряд ли.
С низу лестницы донеслись шаги. Кто-то тяжелый пытался ступать на цыпочках. Скорее всего — консьержка.
— Вероятно, стоит зайти внутрь, — произнес Люсьен, хоть ему к этому моменту очень не хотелось выпускать ее из рук.
Она втащила его в квартиру, пинком захлопнула дверь и толкнула его спиной на диван.
— Oh, mi amor, — произнесла она, усаживаясь на него верхом.
— Жюльетт! — Он схватил ее за плечи и слегка оттолкнул, чтобы она снова оказалась на ногах. — Постой.
— Как угодно, — ответила она и уселась на другом краю дивана, подоткнув шелковой подушкой бюст. Губки ее надулись трагически.
— Ты уже говорила, что он мертв. И утверждала, что его больше не будет.
— И?
— Ну он же нет, правда?
— Такое было ощущение. Сильнее, чем прежде. И длилось дольше прежнего.
— Прежде? Сколько ж ты уже пытаешься его убить?
— Намеренно? Ну, вообще-то не так долго. С пятнадцатого века. Конечно, и раньше его много раз смертельно ранило, но в пятнадцатом веке я начала планировать. Совсем очевидно делать я это не могла, потому что в итоге нам все равно приходилось делать краску, а при этом я бывала над собой не властна — мною управлял он. Поначалу — несчастные случаи, потом я стала нанимать убийц, но он всегда возвращался. Я знала: его что-то оберегает и хранит, силу ему придает Священная Синь. Тогда-то мне впервые и пришло в голову, что дело не в краске самой по себе, а в каких-то определенных картинах. Впервые я попробовала уничтожить их все, как я считала, во Флоренции, в 1497-м. Я убедила несчастного Боттичелли сжечь лучшие полотна у Савонаролы на Костре тщеславия. Но, к счастью, оказалось, что это не всё, ибо теперь я знаю, что защищали Красовщика все равно не они. Источником его силы были рисунки в Пеш-Мерль — это они сделали его Красовщиком. Они там были всегда. Сейчас-то я это знаю. Глупо, наверное, было раньше не догадаться.
— Но откуда ты знаешь, что он больше не вернется?
Большим пальцем ноги она показала на банку с песком на столике.
— Это вот он.
— В Катакомбах мы тоже оставили плюху горящей слизи.
— Каждый день я буду его спускать в Сену по чайной ложке. Но его больше нет. Я это знаю, потому что чувствую тебя.
— Только сиди, пожалуйста, на своем конце дивана, пока мы тут со всем не разберемся.
Она воздела палец, отмечая этот миг закладкой в воздухе, после чего встала и прококетничала через всю гостиную, а у письменного стола остановилась и открыла кожаную шкатулку. Глянула на Люсьена через плечо и похлопала ресницами.
Булочнику действительно казалось, что нужно разозлиться или разочароваться, но вот же она — его идеал, вызванная к жизни его собственным воображением, его Венера, и она его любит, и хочет его, и дразнит его.
— Эй, а откуда ты узнала, что на лестнице я, а не кто-то чужой, когда открыла дверь, голая?
— Я тебя там почувствовала, — ответила она, сунув руку в шкатулку. — На самом деле я не убиралась. Я тебе соврала.
Не сходя с места, она сделала пируэт, слегка раскинув руки. В правой она держала небольшой клинок из черного стекла — как длинный бритвенно-острый клык. Она улыбнулась и приблизилась, не сводя с него взгляда.
Пульс у Люсьена забился чаще — прямо скажем, заскакал где-то в шее, — но молодой человек нашел в себе силы улыбнуться. «Так вот как все закончится».
— Вообще-то я думал, ты меня сифилисом изведешь, — сказал он.
Жюльетт обошла низкий столик, опустилась на колени и обеими руками протянула ему нож.
— Он твой, — сказала она. — Возьми его, чтобы делать Священную Синь.
— Не понял.
— Бери!
Люсьен взял нож.
Жюльетт бережно взялась ладонью за его щеку.
— В те времена — раньше, когда пыталась избавиться от Красовщика, — я никогда все не продумывала до конца, даже не планировала, что кто-то может занять его место. Ты должен делать Священную Синь — иначе меня не станет.
— Я же не умею.
— Я тебя научу.
— Ты сказала, нам нужна картина.
Жюльетт поднесла палец к губам, ушла в спальню и вернулась с маленьким холстом. Портрет Анри — Кармен в японском кимоно.
— Но мы же сожгли все… — Люсьен подался вперед, положил обсидиановый нож на столик и аккуратно потрогал портрет у самого края. — Он еще не высох. Его только что написали.
— Да.
— Но это значит, что Кармен… ты… была с Анри. Вот где ты была, когда я не мог тебя найти.
— Он меня спас. Ну, то есть, я думала, что он меня спас. Кармен — то, что я могла дать ему в награду. Я его люблю.
— Я считал, ты меня любишь.
— Ты мой единственный и навсегда, но я люблю и его. Я твоя Жюльетт. Никто, кроме тебя, никогда не коснется Жюльетт, и никого никогда она не будет любить.
— Никогда? — переспросил он.
— Во веки веков, — ответила она.
— Если я станут делать Священную Синь, тебе придется вдохновлять других художников, чтобы они писали больше картин. И за них всегда придется платить, ты сама так говорила. Ты будешь с ними — в каком угодно облике. А я буду что — один?
— С тобой останется Жюльетт, даже если я не рядом, Люсьен. Ты сможешь писать ее, смотреть, как она убирается, — что угодно, а я буду к тебе возвращаться. Люсьен, ты один такой из всех художников, кого я знала за тысячи лет. Я выбрала тебя, вылепила тебя, чтобы ты вырос тем, кто станет моим навсегда, когда увидела еще в детстве, как ты любишь живопись.
— Тогда я тебя знал… ты?.. Когда ты была?..
— Помнишь, как мама говорила тебе, что женщины — чудесные, загадочные и волшебные существа, к которым относиться нужно не только уважительно, а и почтительно и даже с трепетом?
— То была ты?
Жюльетт ухмыльнулась.
— Разве я соврала?
— Ты же не всегда была моей мамой, правда?
— Для тебя? Несколько раз, не больше.
— Господи, как это пугает.
Люсьен перевел взгляд на портрет Кармен — как удалось Анри запечатлеть саму душу этой женщины, перенести на холст саму близость, — а потом заглянул в глаза Жюльетт. Когда это писали, она была в Кармен, она обожала художника.
— А как я вообще узнаю, что ты мне верна?
— Узнаешь. Если хочешь рецептов — пеки хлеб. Я люблю тебя, Люсьен, но я — муза, а ты — художник. Я тут не для того, чтобы тебе было удобно.
Он кивнул, впустив в себя реальность происходящего, и его омыло все, что говорил ему отец, все слова его наставников и мастеров — Писсарро, Ренуара, Моне. В какой неопределенности жили они, сколько и чем рисковали, от какого покоя отказались раз и навсегда — лишь бы писать. Все ради искусства.
Он взглянул на нее еще раз. Жюльетт с обожанием улыбалась ему над прекрасным портретом, который написал его друг. Он сказал:
— Надо сберечь Анри. Нельзя делать Священную Синь из его картины, если ему от этого станет плохо.
Жюльетт села и заглянула через край портрета — посмотрела на Кармен.
— Нам придется уехать из Парижа, — ответила она. — Не навсегда, но надолго. Анри должен забыть нашу историю. Если мы здесь останемся, он ее в итоге вспомнит, а так нельзя. Он уже забыл о смерти Красовщика, о последних сеансах с Кармен, но все остальное помнит — про меня, про нас.
— А тебе Священная Синь нужна, чтобы он забыл?
— Да. Но ее у нас больше нет.
— Тогда придется его картину взять, да. Но он будет мучиться.
— Нет, мы возьмем другую.
— «Синюю ню»? Мою? А так разве можно? Я разве сам могу писать картины, из которых мы будем добывать краску?
— Нет, тогда ты сам зачахнешь. И нет, твоя «Синяя ню» упакована в ящик, обернута во много слоев клеенки, а вход в каменоломню запечатан скромным взрывом. Чтобы защитить тебя, как пещерные рисунки некогда защищали Красовщика.
— Зачем было это делать?
— Потому что я тебя люблю.
— Но если мы не возьмем мою картину, и Анри не придется страдать за те, что он уже написал, как ты… как мы добудем тогда Священную Синь?
Жюльетт отдала ему Тулуз-Лотрека, и он прислонил его к стене под окном у себя за спиной, лицом. Потом обернулся к ней. А она сунула руку за диван.
