Он сказал, что может поместить меня наверху, чтобы я смотрел и слушал, сколько мне заблагорассудится. Думаю, вам известно, как устроена мастерская художника: это нечто вроде довольно высокого ангара – в нем мольберт, шкафчики с красками, какая-нибудь кушетка для натурщиков, столы, стулья, чтобы посидеть, поесть и тому подобное, а у одной из стен, на высоте около двух метров, антресоли с кроватью. Там-то и был отведен для меня наблюдательный пункт – даже если бы его специально строили, лучше не придумаешь.
В восторге от предложения, я в ожидании слепой болтал с Домингесом о старых друзьях. Мы вспомнили Матту [146], который был в Нью-Йорке, Эстебана Франсеса, Бретона, Тристана Тцара, Пере. А что поделывает Марсела Ферри? [147] Пока, наконец, стук в дверь не возвестил о приходе натурщицы. Я взбежал на антресоли, где стояла кровать Домингеса, как всегда неубранная и неопрятная. С этого поста я готовился молча наблюдать нечто необычное – сам Домингес предупредил меня, что иногда, дескать, «приходится» заниматься с ней любовью, уж очень сладострастна эта слепая.
Волосы стали у меня дыбом от пробежавшего по телу озноба, когда я увидел в проеме двери эту женщину. О Боже, я так и не сумел приучить себя не вздрагивать при виде слепых!
Она была среднего роста, довольно худощава, но в движениях ее чувствовалось что-то кошачье. Самостоятельно подойдя к кушетке, она разделась догола. Тело у нее было соблазнительное, нежное, но особенно чарующа была кошачья мягкость движений.
Домингес работал, а она говорила гадости о своем муже, что мне казалось не слишком интересным до того момента, когда я понял, что муж у нее тоже слепой: вот та щель, которую я постоянно ищу! Вражеская нация представляется издали чем-то плотным, без трещин, неким компактным блоком, куда, кажется нам, мы никогда не сможем проникнуть. Но нет, там внутри есть свои свары, свои дрязги, своя вражда и жажда мести – иначе был бы невозможен шпионаж и коллаборационизм в оккупированных странах.
Я, естественно, не ринулся очертя голову в эту трещину. Сперва надо было выяснить:
а) действительно ли эта женщина не знает о моем существовании и о моем присутствии здесь;
б) действительно ли она ненавидит своего мужа (это могло быть уловкой для выявления шпионов);
в) действительно ли ее муж тоже слепой. Смятение, воцарившееся в моем мозгу, когда я услышал о ее ненависти к мужу, усугубилось из-за смятения чувств, разбушевавшихся при виде дальнейшего. Развратник и садист, Домингес заставлял эту женщину делать всяческие мерзости, пользуясь ее слепотой: она искала его на ощупь. Домингес даже подавал мне знаки, приглашая принять участие в его забавах, но мне-то надо было дорожить этими минутами как бесценным кладом, я не мог терять их ради пошлого сексуального удовлетворения. Комедия была долгая, под конец она превратилась в угрюмую, почти страшную борьбу одержимых сексом существ, которые вопили, кусались и царапали друг друга.
Нет, она, без сомнения, была настоящей слепой. Факт весьма существенный для дальнейших исследований. И хотя я знаю, что женщина способна лгать даже в мгновения страсти, я склонялся к мысли, что и в своих отзывах о слепом муже она также правдива. Но все равно надо было удостовериться.
Когда эта пара угомонилась посреди разгрома, учиненного ими в мастерской (они не только кричали и выли, Домингес еще заставлял слепую на ощупь гоняться за ним, подзуживая ее бранью, чудовищными оскорблениями), оба в изнеможении долго молчали. Потом она оделась, сказала «до завтра», как приходящая прислуга. Домингес даже не ответил – голый, осовевший, он лежал на кушетке. А я, слегка ошарашенный, оставался на своем посту. Наконец я решил спуститься.
Я спросил, правда ли, что ее муж слепой, видел ли Домингес его когда-нибудь. И также правда ли, что она ненавидит его так сильно, как о том говорит.
Вместо ответа Домингес мне объяснил, что одной из пыток, придуманных этой женщиной для мужа, было приводить любовников в комнату, где они жили, и ложиться с ними в его присутствии. Так как я не мог себе этого представить, он прибавил, что дело это вполне возможное, потому что муж не только слепой, но еще и парализованный. Сидит, мол, в своем кресле на колесах и терпит придуманную для него муку.
– Но как это возможно? – спросил я. – Неужели он даже не двигается в своем кресле? Не гоняется за ними по комнате?
Раскрывая в зевке носорожью пасть, Домингес отрицательно покачал головой. Нет, слепой совершенно парализован, он всего лишь способен слегка шевелить пальцами правой руки и издавать стоны. Когда забава достигает кульминации, слепому, доведенному до исступления, удается лишь шевелить пальцами и, насилу ворочая языком, слабо мычать. Почему ж она его так ненавидит? Этого Домингес не знал.
ХХХ
Но вернемся к натурщице. Меня и сейчас пробирает дрожь при воспоминании о мимолетной связи со слепой – никогда я не был ближе к пропасти, чем в тот момент. О, как я был недальновиден и глуп! И я еще считал себя проницательнейшим человеком, думал, что не делаю ни шагу, не разведав, куда ступаю, гордился способностью рассуждать здраво и чуть ли не безупречно. О я, несчастный!
Завязать отношения со слепой было нетрудно. (Все равно, как если бы я, законченный идиот, сказал: «Было нетрудно добиться, чтобы меня надули».) Я застал ее в мастерской Домингеса, мы вышли вместе, поговорили немного – об Аргентине, о Домингесе. Она, конечно, не знала, что я накануне наблюдал за ними со своей вышки.
– Замечательный парень, – сказала она. – Я люблю его как брата.
Это меня убедило в двух вещах: первое, что она не знала о моем присутствии на антресолях, и второе, что она лгунья. Такой вывод настораживал в отношении ее будущих признаний: все надо проверять и подвергать критике. Должно было пройти время, хотя и недолгое, но насыщенное событиями, дабы я понял или заподозрил, что мой первый вывод был сомнительным. Может, сработала ее интуиция, это шестое чувство, обнаруживающее чье-то присутствие? А может, она была в сговоре с Домингесом? Об этом я еще скажу. А пока продолжим изложение фактов как таковых.
Я столь же беспощаден к себе самому, как и к остальному человечеству. Еще теперь я спрашиваю себя, привела ли меня к интрижке с Луизой исключительно моя навязчивая идея в отношении Секты. Например, спрашиваю себя, сумел ли бы я переспать с уродливой слепой? Вот это был бы подлинно научный подход! Как у тех астрономов, которые проводят долгие зимние ночи, дрожа от холода в обсерваториях, и записывают расположение светил, лежа на деревянных скамьях. Потому что на удобном ложе они бы заснули, а их цель не сон, но истина. Между тем я, человек слабый и похотливый, давал завлечь себя в такие положения, где меня ежеминутно подстерегала опасность, и пренебрегал возвышенными целями, к которым стремился много лет.
Мне, однако, трудно разобраться, насколько мною тогда владел подлинно исследовательский дух и насколько – потворство своим слабостям. Я также говорю себе, что это потворство было по-своему полезным, дабы глубже познать тайну Секты. Раз она правит миром с помощью сил мрака, есть ли лучший способ, чем погрузиться в извращения плоти и духа, дабы изучить границы, контуры, возможности этих сил? Нет, в том, что я говорю, у меня нет полной уверенности, я просто рассуждаю сам с собой и пытаюсь выяснить – не потворствуя своим слабостям, – до какой степени я в те дни уступал им и до какой отважно и дерзко приближался к бездне истины и даже спускался в нее.
Не стоит труда описывать подробности моей мерзкой связи со слепой, они не прибавят для будущих исследователей ничего существенного к Сообщению, которое я хочу оставить. Сообщению, которое к прочим описаниям подобного рода – так бы мне хотелось – должно относиться как социологическая география Центральной Африки к описанию отдельного случая каннибализма. Скажу лишь, что, проживи я еще пять тысяч лет, я до самой смерти не смог бы забыть те летние дни, проведенные с почти незнакомой женщиной, изменчивой, как осьминог, медлительной и кропотливой, как гусеница, гибкой и коварной, как большая гадюка, наэлектризованной и таинственной, как кошка ночью. Забыть, как ее муж в кресле для паралитиков с бессильным отчаянием шевелил двумя пальцами правой руки и тряпичным своим языком бормотал бог весть какие богохульства, бессвязные (и бессмысленные) угрозы, пока этот вампир, высосав из меня всю кровь, не отрывался от меня, превратившегося в мерзкого, вялого слизняка.
Итак, оставим эту сторону вопроса и рассмотрим факты, существенные для Сообщения, мои догадки относительно запретного мира.
Первой моей задачей, естественно, было выяснить, почему и как глубоко слепая ненавидит своего мужа – ведь подобная трещина, как я уже говорил, была одной из возможностей, которые я неустанно искал. К тому же надо заметить, что исследование это я производил, не задавая Луизе прямых вопросов – что наверняка вызвало бы у нее подозрения и недоверие; я просто вел с нею долгие беседы о жизни вообще и затем анализировал их у себя дома, в тишине: ее ответы, комментарии, ее молчание или уклончивость. Таким путем я сделал вывод – как полагал, вполне обоснованный, – что тот несчастный действительно ее муж и что ненависть ее действительно так глубока, как можно было заключить по извращенной идее Луизы отдаваться мужчинам в его присутствии.
