Сидорова лишь на днях благополучно завершила многомесячные интриги, чтобы получить медаль "Ветеран труда", и теперь разнюхивала, какие копеечные льготы положены ветеранам. "Я ведь ничего не знаю, другие как-то всегда все знают", - умиленно восклицала она. Ей ничего было не стыдно, поскольку все, что имели другие, было украдено у нее.
Люда рассказывала про режиссера местного телевидения, который облил себя бензином и поджег перед зданием телецентра (не такой паршивый трус, как Сабуров). На физиономиях колдуновского племени обозначилось недовольство: теперь еще сжигаться вздумали! Но лишь Адольф самодовольно прочел отходную: "Нервы слабые".
"Жив-отное..." - чуть не простонал Сабуров и зажал уши изо всех слабых сил. Голова наполнилась гулом, как пустой ангар, перед глазами предстали искусанные, вздувшиеся Лидины губы...
Поспешно вынырнул на поверхность. Оба исчадия продолжали извергать нечистоты. Хруцкая была еще переносимее, оттого что ненавидела свободу и доброту лишь из трогательного и такого человечного страха за собственные кишки. Супругу же ее, в отличие от простодушной свиньи, было небезразлично, где гадить - он любил именно в неохраняемом (вернее, охраняемом государством) храме Духа в каждом уголке оставить свой уютно свернувшийся кал.
- Каждый человек может написать картину или роман, и мы не против пожалуйста! Только ты должен помнить, какому классу это выгодно.
- А лирическое стихотворение кому выгодно?
Гул в ушах, искусанные Лидины губы. А на поверхности визг циркулярной пилы:
- Мне свобода, свобода нужна!
Адольфу - свобода?.. Сабуров окончательно разучился расслабляться, и потому с ним едва не случился детский конфуз.
- Чего прибалты сделали для социализма?! Я хочу свободно ходить и по Эстонии, и по Литве, и по Грузии!
Сидоров-Тифлисский (Сидоров-Виленский, Сидоров-Ревельский)...
- В Прибалтике русских не любят, - наябедничала Хруцкая. - Увидят, что русский, и два часа не обслуживают.
А вот Сабурова и в России по два часа не обслуживают. В России не любят русских.
- Теперь уже и русские заныли, - Адольф заскулил, как на паперти: Ах, наш регион столько всего производит, а мы ничего... Запомни: нигде ничего твоего нет - есть государственное!
В Сабурове снова все подобралось, и несколько жалких капель, которые ему удалось выдавить из себя, не принесли удовлетворения. И гвоздь мешал корчиться с должным усердием.
В библиотеке Сабуров перелистал пяток последних номеров журнала, возглавляемого Крайним. Статьи по теме, открытой Сабуровым, двинули косяком. Но ссылались лишь на Крайнего.
Люда ждала его у выхода под каблуком Ньютона. Из-за крайне неприятного ощущения в мочевом пузыре любезность требовала от Сабурова огромных усилий. Поэтому Люде пришлось принять оправдывающийся тон: "надо что-то менять", "по принципу личной преданности", "перевыборы", путалась она в типовой прогрессивной фразеологии.
- Они выберут Колдунова, - сказал Сабуров. - Они всегда будут выбирать ему подобных.
- Так а зачем тогда демократия?..
- Демократия не может превратить дурака в умного, а жулика в честного - дай бог, чтоб можно было хотя бы жить, не спрашивая у них дозволения.
Он едва скрывал досаду - мочевой пузырь не тетка.
- Я ведь не о деньгах, не о ставках, - принялась оправдываться Люда. - Мне нравится работать с талантливыми людьми - вот с вами я готова работать хоть сутками.
Сабурову хотелось одного: свернуться где-нибудь в укромном уголке, как издыхающий пес. Но почему она готова работать "с утками"? Он восстановил в памяти ее слова, и что-то расслабилось внутри: еще крупинка ласки - и он сможет.
Таяло небывалым для марта образом, но он не выбирал где посуше. Чем хорошо отчаяние - не нужно заботиться о навязанном тебе теле: мокнет оно или сохнет - тебе-то что за дело.
Среди асфальтовой проплешины валялись клочья мокрой драной шубы: два года назад здесь задавили собаку. На черном от влаги нагом дереве, среди по-свойски расположившихся гомонящих воробьев озадаченно восседал, словно сам смущенный своей диковинностью, зеленый попугай, крючковатым носом напоминающий товарища Сталина в исполнении артиста Закариадзе.
- Он же погибнет! - жалобно охнула Люда и, подобрав сломанную ветку, потянулась с нею к нему: - Иди сюда, глупый, ты же замерзнешь, ты на них не смотри, они местные, привыкли, цып, цып!
Но попугай, если даже и умел говорить, то понимать отказывался - лишь подозрительно косил, будто в Потсдаме или в Политбюро.
Люда безнадежно опустила ветку и неожиданно призналась:
- Мне кажется, и вы на него похожи.
Сабуров хотел сострить, но вдруг, увидев себя посторонними глазами, почувствовал острую до слез жалость к себе - диковинной заморской птице среди обвыкшихся жизнерадостных воробьев. Это конец, внутри тебя должен царить стальной закон правоверного сталинизма: не помнить о потерях они слишком ужасны, только о достижениях - мужество рождается из жестокости.
- Извините, мне нужно кое-куда зайти, - сдавленным голосом проговорил Сабуров и поспешно, пока не пролилось через край, зашагал к нагим ивам, склонившимся над речкой Вонючкой. Проклятая жалость: он уже испытывал неудовольствие, набирая в ботинки раскисший снег. Вместе с физическим облегчением Сабуров почувствовал, что против Лиды у него уже не осталось ни обиды, ни настороженности: прижаться бы - и больше ничего-ничего-ничего не надо.
Хуже того: явилось чувство, что в его жизни еще может произойти что-то хорошее, а боль ломающейся надежды куда мучительнее монотонной безнадежности, когда хочется одного: только бы поскорей. Рано или поздно гибель ждет на всех путях, душевное здоровье в том и заключается, чтобы не видеть правды. Учись у них - у хряка, у коровы, - глядишь, и поверишь, что не все еще погибло, что еще блеснет любовь улыбкою прощальной, и Аркаша из никчемного неврастеника сделается энергичным Сидоровым, и Шурка выкарабкается в Сидоровы - в сущности, он после того и срывался-то всего один раз... (Сабуров теперь заходил за ним в школу, спасая его и от его собственных страстей, и от недругов: ему было никак не выпутаться из каких-то темных делишек. В тот раз Сабуров так и не дождался его на остановке - кажется, была зима? Да, все время приходилось оттирать щеки - и ближе к полночи, забыв и гордость, и стыд, он отправился на розыски. В мигании разноцветных огней дискотеки было еще больше новогоднего, чем на кладбище, но Сабуров из-за болезненно обострившейся склонности слышать лишь слова запомнил только выкрик распорядителя: "Этот танец мы посвящаем писателю Юрию Бондареву, уверяющему нас, что советская молодежь вымрет от спида. Итак - спид во время чумы!" В прыгающем скопище Сабуров разобрал лишь одно: все они не Шурка. Шурка явился под утро, несколько раз ужаленный возле подмышки, сидел полуголый на тахте, уронив голову. Наталья цепенела за столом, время от времени тихонько постанывая, будто во сне, а Аркаша, стремительно прошлепав из постели босыми ногами, вдруг принялся трясти Шурку за шею ввиду отсутствия лацканов жалко напряглись прыщавые мускулешки толщиной в палец: "Ты понимаешь, что ты сволочь?! Понимаешь или нет?!" - на что Шурка тяжело кивал мотающейся головой и соглашался, еле ворочая языком: "Понимаю. Сволочь. Убей меня - спасибо скажу", а потом побрел в ванную и затих.
- Он что, трубы коцать вздумал?! - минуты через две возопил напряженно прислушивающийся Аркаша (тоже где-то набрался этих гнусных словечек), и Наталья, сорвавшись с места, затарабанила в дверь: "Саша, немедленно открой! Ты слышишь? Шурик, ради бога, умоляю!.." Шурка перед мольбами не устоял. В раковине валялась окровавленная бритва, действительно опасная, приберегаемая Сабуровым на черный день, а с Шуркиного запястья, распоротого вдоль и трижды поперек - шнуровка на мяче, - лилась жирная струйка крови).
Однако сейчас Сабурову верилось, будто, встречая Шурку на час раньше, можно предотвратить беду. Хотя беда, разумеется, в Шуркиных желаниях, а они не переменятся, если его даже в сортир сопровождать с револьвером, и однажды к нему снова подойдет какой-то ублюдок, которому он "до фига хорошего делал", и великодушно предложит вмазаться джефом, и у него "все кишки перевернутся" (они у него переворачиваются уже и от запаха лыжной мази), и он в отчаянии пойдет за ублюдком, чувствуя себя последней сволочью и погибшим человеком...
Но в данный момент даже новая сабуровская теория не представлялась такой примитивной, как в минуты (месяцы) упадка. Сабуров с большим опозданием залюбовался, как результаты, полученные разными путями, вкладываются друг в друга, будто ключ и замок, изготовленные в разных странах так и чуешь, что тебе удалось дотронуться до каких-то божественных тайн. Но увы: теория только привела к прозрачной схеме то, что ему и раньше было известно. Он излишне, может быть, четко разделил смертное (шкуру и кишки) и бессмертное (наследуемое), и тем самым разделил принудительное (механическое) управление поступками и органическое управление желаниями. Внешние запреты, показал он, не уничтожают желаний, а лишь придают им извращенную форму. Чувствами же можно было управлять при помощи автоматических ритуалов и при помощи отзывчивости на чужие чувства. Остроумно было только доказательство, что система, управляемая при помощи ритуалов и табу ("принципов" и "святынь"), оказывается неустойчивой, распадающейся при деформациях и обновлениях, а система, скрепленная взаимной отзывчивостью, способна бесконечно расширяться и обновляться.
