Все цыгане питали нескрываемое презрение к этим безбородым юнцам офицерам, как, впрочем, и ко всему сербскому офицерству, — чуть что, они хватались за сабли, но были чрезвычайно прижимисты насчет чаевых. Среди цыган ходила легенда о том, как однажды в Париже на площади Согласия венгерские гусары, русские князья и богатые американки за особо удачное исполнение клеили на лоб любимому скрипачу тысячефранковые банкноты и швыряли пригоршни золотых в фонтан. Одному белградскому цыгану тоже однажды улыбнулось счастье, когда он встретил свиноторговца, у которого карманы были набиты деньгами. Поговаривали, что был подобный случай и с одним предпринимателем, получившим богатый подряд на строительство школ и поставки в войска.
Спор о музыкальной программе едва не перешел в массовую драку, когда кто-то предложил, чтобы капелла сыграла «Коло королевы Драги».
После королевской свадьбы не только улицы и общественные учреждения были названы в честь Александра и Драги, но нашлись несколько особо преданных поэтов и музыкантов, которые посвятили королеве свои произведения. Особого успеха у публики эти произведения не имели, за исключением одного коло, чья доступная несложная мелодия стала очень популярной не только в столице, но и по всей стране. Ее исполняли гусляры, под нее маршировали и пели солдаты, а молодежь танцевала на сельских праздниках.
Капитан, предложивший послушать коло, был высоким худощавым человеком с тяжелым, неподвижным взглядом. На его бледном лице выделялись разбросанные по скулам красные пятна. Богданович представил капитана Михаилу как Мику Йосиповича. Имя показалось знакомым, и, напрягшись, он вспомнил, что речь идет об офицере, который должен застрелить военного министра. В отличие от своих товарищей, Йосипович был абсолютно трезв. Кто-то поставил перед ним стакан с клековачей, этой сбивающей с ног можжевеловой водкой. Дрожащей рукой он поднес стакан ко рту, сделал маленький глоток и быстро поставил стакан на стол, придерживая другой рукой свою правую, чтобы унять в ней дрожь.
С того момента, как он пришел на террасу, Михаил размышлял о том, не должен ли он сказать заговорщикам, что путч можно отменить, поскольку отречение короля уже дело решенное. После своего безуспешного разговора с Машиным в доме бывшего министра внутренних дел он решил встретиться с основными группами заговорщиков и под видом того, что он действует по заданию Машина, отменить каждой из групп их задание. После этого он решил скрыться из города и где-то переждать, пока все утихнет. Конечно, произойдут кое-где беспорядки, возможно и с применением силы, но тщательно продуманный план будет, таким образом, разрушен, и главное — он предотвратит ненужное кровопролитие. Но теперь, когда он слышал отчаянные речи офицеров, ему стало ясно, что мятеж против Александра Обреновича не дело рук только ста пятидесяти офицеров, за этим стоит большинство всего офицерского корпуса. У Михаила создалось впечатление, что здесь, среди всех собравшихся в «Сербской короне» пьяниц, нет ни одного, кто не знал хотя бы что-то о предстоящем путче. От строгой конспирации, которой так гордились главные заговорщики, не осталось и следа. За столами было слишком много безответственной болтовни, без меры сдобренной бахвальством и поношением короля. Если среди немногих штатских, которые еще оставались в ресторане, находился хотя бы один полицейский шпик, ему оставалось только заткнуть уши, если он не хотел слышать, о чем шла речь в пьяном угаре. Или полиция тоже втянута в это дело?
Михаил отправился дальше, в «Коларац». Картина была похожая, хотя обстановка казалась более спокойной. Полковник Мишич все еще сидел за своим столом, но в другой компании. Его окружали молодые офицеры, которые хотя и не отличались абсолютной трезвостью, но еще могли держать стакан в руке. Недалеко от сцены столы были сдвинуты, там сидели около двадцати человек, некоторые в форме.
Здесь тоже пили, но не так безудержно, как в «Сербской короне». Причиной тому служили то ли проникновенные проповеди белградского примаса[112] Мийи, то ли присутствие полковника Мишича. Как бы там ни было, с туманными взглядами они слушали музыку и снова и снова пили «за благополучие Отечества». Молодого кадета из военного училища хватило только дотащиться до ближайшего куста жасмина, где его вырвало; другие, очевидно такие же неопытные, спали, уронив голову на стол. Картина, типичная для любого субботнего вечера, однако сегодняшний день не был субботой.
Михаил еще стоял у входа, оглядывая зал, когда к нему подошел лейтенант Милутин Лазаревич, офицер артиллерии, знакомый Михаилу еще по маневрам. Лицо лейтенанта блестело от пота, а одет он был в тяжелый, наглухо застегнутый плащ.
— Где ты прятался, Мика? — спросил Лазаревич. — Тебя искал полковник Машин.
— Я только что был в «Сербской короне».
— Он тоже там был, но тебя не нашел.
— Зачем он меня ищет?
— Я не знаю. Во всяком случае, он сильно нервничает из-за того, что не мог тебя найти.
— Скажи ему, чтобы успокоился. Я уже нашелся. Сейчас отправляюсь к Апису в клуб. Если Машин снова спросит обо мне — я там.
Теперь Михаил не сомневался — человек, преследовавший его, когда он направлялся к дому Марии Петрович, действовал по приказу Машина.
— Раз ты идешь в клуб, скажи людям, что план не меняется, ровно в час, — сказал Лазаревич, вытирая платком пот с лица.
— Почему ты в такую жару в плаще? — спросил Михаил.
Лейтенант повернулся, оказавшись лицом к высокой стене сада и спиной к публике, расстегнул плащ, и Михаил увидел, что он опоясан ремнем с закрепленными на нем патронами с взрывчаткой.
— На всякий случай, — сказал лейтенант, указывая на патроны.
Динамита, который был на Милутине Лазаревиче, хватило бы, чтобы поднять на воздух не только Старый и Новый Конак, но и весь центр города.
Полночь
Когда на башне кафедрального собора часы пробили полночь, полковник Мишич поднялся из-за стола. Сидевшие с ним тоже вскочили, а заспанный официант поспешно наполнил стаканы. Полковник подождал, пока тот не закончил, и поднял свой бокал.
— С нами Бог, друзья мои, — сказал он, переводя взгляд с одного лица на другое. — Пусть восход солнца будет для вас провозвестником счастливой честной жизни. — Он говорил тихо, так что его могли слышать только стоявшие рядом, но, подняв бокал, он воскликнул: — Да здравствует Сербия, наша любимая Родина!
Каждый гражданин имел право провозгласить тост за отечество; ни одна полицейская ищейка не смогла бы найти в этом что-либо предосудительное.
Ответом на это было громовое «Живио!» из каждого уголка сада. За столом полковника слышался звон стаканов, все обнимали и целовали друг друга. Звучали признания в неизбывной любви к отечеству, подтверждаемые заливавшими мундиры обильными слезами. Настроение напоминало вступление гладиаторов на арену — morituri te salutant[113].
Полковник вышел из сада и у входа в ресторан обнаружил коляску. Кучер спал, сидя на облучке. Такая неожиданная удача показалась Мишичу добрым предзнаменованием — позади был трудный день, а годы давали о себе знать, — в любом случае, не идти пятнадцать минут по дороге в гору.
Когда он добрался до крепости, оба батальона Шестого пехотного палка были готовы к выходу. Командиры батальонов, оба в чине майора, входили в ядро заговорщиков, коих насчитывалось тридцать пять человек во главе с полковником Машиным. Большинство их младших офицеров были информированы о цели полуночного марша в город. Основная же масса воспринимала такой марш как обычный приказ, не требующий объяснений. Само собой, в шеренгах болтали, полусонные наступали друг другу на ноги, тараща глаза по сторонам, получали удары в лицо от потерявших терпение офицеров, которые либо были пьяны, либо не могли уже выдержать напряжения. Нервозность заговорщиков, как инфекция, постепенно передавалась и рядовым.
Эта нервозность, словно пар от перегретого мотора, бросилась полковнику Мишичу в лицо, когда он вышел из своей квартиры — он заходил домой, чтобы поцеловать на прощание жену и детей и прошептать перед семейной иконой короткую молитву. Мишич приказал подойти к себе старшим офицерам.
— Скажите своим людям: король решил выслать королеву Драгу из страны и призвал для своей защиты войска на случай, если его враги устроят беспорядки.
Эта ложь не являлась импровизацией, а была заранее продумана. В отличие от полковника Машина, Мишич не считал войска готовыми слепо участвовать в заговоре против своего суверена и на всякий случай решил подготовить почву. Если король еще пользовался у части населения какой-то поддержкой, то Драгу ненавидели все. Перспектива как-то поучаствовать в том, чтобы эта женщина — позорное пятно на чести Сербии — исчезла с национальной сцены, надеялся Мишич, в какой-то степени вознаградит солдат за то, что их в полночь вытащили из постелей.
