IХ
Этой ночью он не ожидал флэшбэка. Всё сказано, решено, подготовлено — так зачем? У его альтер эго там, в 1930-м хватает забот, и любой неверный шаг грозит такими последствиями, что о них не хочется даже думать.
Яша долго ворочался, не в силах заснуть. Да, конечно, все эти обмены разумов сказались на почти шестидесятилетнем Симагинском теле не просто благотворно — чудодейственно, оно словно сбросило два десятка лет — если судить по первым ощущениям, вогнавшим его в панику. Но… годы выстраивают человека под определённый ритм, последовательность мелких событий, ощущений, звуков, и стоит что-то нарушить, как привычный жизненный ритм даёт сбой, и бессонница становится первым проявлением этого. Так, сегодня Яше болезненно не хватало медных звуков, издаваемых кабинетной мозеровской шайбой — часы остались в московской квартире, а каминные в замысловатом бронзовом корпусе ходики, которые отсчитывают время здесь, на даче, нужного эффекта не производили.
Впрочем, это долго не продлится. С утра он встанет, позавтракает (хотя нет, пожалуй, стоит ограничиться кружкой кофе) приведёт себя в порядок и спустится по скрипучим ступенькам в подвал-лабораторию. Там всё готово ещё с вечера — подключены разъёмы, расправлены жгуты проводов, выставлены настройки на аппаратуре и даже пыль стёрта с сиденья того самого кресла. Останется только сесть, снять с подлокотника алюминиевую полусферу, утыканную проводами, надеть на голову и произвести необходимые манипуляции на клавиатуре ноутбука, на который заведено всё управление установкой. А если что-то пойдёт не так (он не отвергал и такую возможность) Иван, дождавшись, когда он пропустит контрольный звонок, сам заедет на дачу. Это произойдёт — если, конечно, произойдёт, чего никак не хотелось бы, — только через сутки, а сейчас…
Он рывком сел на постели. За окошком — темень, лишь ветер подвывает в верхушках мачтовых сосен, окружающих коттеджный посёлок, да изредка взлаивает соседский барбос. Тишина… тишина и томительное ожидание утра, когда всё должно решиться.
А чего он, собственно, ждёт? Синхронизации по времени то, что они задумали, не требует — стоит альтер эго на «той стороне» включить установку доктора Гоппиуса, как она сработает и здесь — при условии, что сам Яша будет сидеть в кресле, и аппаратура будет нормально функционировать. Две точки на разных мировых линиях закоротятся, и соединивший их поток энергии послужит проводником, по которым и будет осуществлён обмен разумов.
Решено — ждать больше незачем. Заснуть всё равно не удастся — он чувствует себя на удивление бодрым, полным сил и, что гораздо важнее, решимости выполнить задуманное. Яша встал, оделся, сварил кофе и с кофейником в руках спустился в подвал. Подкатил к лабораторному креслу сервировочный столик, где рядом с кофейником стояла пластиковая бутылка минералки и плоская стеклянная бутылка с коньяком — он отлично помнил, что ему нужно было тогда, в первые минуты после вселения в новое тело…
Что ж, вроде бы, всё готово? Блоки питания негромко гудят, светодиоды на панелях перемигиваются — цвет зелёный, сигнализирующий о том, что всё в порядке и аппаратура работает штатно. Пора?
Ах да, дневник! Он поспешно поднялся наверх, вытащил из «дипломата» толстую тетрадь, исписанную почти целиком, и положил её на стол в кабинете, на самое видное место. Вот теперь действительно всё.
Яша снова спустился в подвал. Отчаянно хотелось помолиться, но он подавил в себе этот порыв. Нарочито медленно уселся в лабораторное кресло, водрузил на голову «шапочку, на ощупь нажал кнопку на виске — хитрое изделие отозвалось электронным писком, на экране ноутбука выскочило сообщение о готовности.
Вот теперь действительно пора.
Он глубоко вдохнул, несколько раз сжал и разжал кулаки, подавляя нервную дрожь — и, вытянув руку, нажал клавишу «Enter».
— Товарища Бокия ещё нет. — заметил Гоппиус. Подождём? Я пошлю кого-нибудь поторопить…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Чтобы он распорядился дожидаться — и мы потеряли ещё два часа? — глаза Барченко сделались неистовыми за толстыми стёклами очков. Евгений Евгеньевич, вы же сами видите: наши доноры на пике, если потянем немного — они растеряют концентрацию, и мы не наберём и половины требуемой мощности! Нет уж, включайте, и прямо сейчас!
— Но товарищ Бокий…
— Товарищу Бокию мы объясним, что это было пробное включение, а всё самое важное состоится во время следующего сеанса. Собственно, так оно и есть — сейчас мы попробуем нащупать Гиперборейский Порог, приоткрыть, так сказать одну из створок двери — чуть-чуть, совсем немного, только чтобы заглянуть одним глазком на ту сторону…
Я покосился на остальных доноров — все стояли, сцепившись руками, и не сводили глаз с начальства. Напряжение в лаборатории стремительно набирало градусы — казалось, воздух вот-вот заискрится от небывалой концентрации нервной энергии.
— Хорошо, но ответственность…
— Целиком и полностью на мне. — Барченко скривился, ему не по душе была осторожность коллеги. На брылястом бульдожьем лице проступило недоумённое: «как вы можете думать о пустяках в такой момент?..»
Гоппиус повернулся к панели и принялся с сухими щелчками перебрасывать тумблеры. Установка загудела, в её недрах что-то заискрило, засветились катодные лампы. К нервной электризации, и так достигшей немыслимого предела, прибавился резкий запах озона. Я крепче сжал ладони Марка и Елены.
— Сейчас… — глухо произнёс Гоппиус. — Пять секунд… четыре… три…
На счёт «один» гудение установки перешло в пронзительный вибрирующий вой. Поле зрения стремительно сузилось до тоннеля — и сужалось дальше, пока не стянулось в ослепительную точку. Все прочие чувства словно отключились; единственной ниточкой, ещё связывающей меня с реальностью, оставалась боль от Елениных ногтей, впившихся в мякоть ладони. Всё остальное заменил стремительный вихрь — он проносился сквозь меня, проникая снизу, через ступни и вырываясь наружу откуда-то из макушки… или наоборот? Неважно главное, что по пути он выдувал силы, словно мощным насосом выкачивал, и я ощущал, как то, что учитель Лао и прочие наши инструктора называли «аурой» стремительно съёживается, превращается из воздушного шарика в мячик для пинг-понга, потом в орех, потом…
Всё прекратилось сразу, вдруг. Мы по-прежнему стояли, взявшись за руки, только вот колени подгибались, не держали веса тела. Я обвёл взглядом «доноров» — Нину даже не дрожит –тело сотрясают судороги, она не сводит пронзительного взгляда с Барченко. Егор побелел, руки у него крупно дрожат. Татьяна намертво вцепилась в рукав Марка — тот не двигается, замер, словно соляной столб, только беззвучно шевелит губами, на лбу крупные капли пота. Елена, кажется, вообще никак не отреагировала, только кожа на лбу и щеках стала неестественно бледной, пергаментной, будто она враз постарела лет на десять. То же самое и с лицами остальных, одного только Кроули я разглядеть не мог — он прикрыл лицо ладонями, согнулся, плечи сотрясаются… от рыданий? Не слишком подобающее поведение для того, кто считался первым лицом европейского сатанизма всего двадцатого века.
В лаборатории не было ни одного окна, но звуки легко проникали сквозь тонкие дощатые стены. Они и навалились на нас, разом, вдруг, будто кто-то включил мощные динамики — оглушительная какофония из восторженных, испуганных воплей, заполошного, с явственными нотками паники, лая Алкаша, аплодисментов. И фоном ко всему этому — низкое, переходящее в инфразвук, шмелиное гудение, только каждый из издававших его шмелей был, наверное, размером с быка…
Барченко настежь распахнул сходную дверь и замер в проёме, отгораживая нас от дневного света — грузная фигура с расставленными ногами и раскинутыми в стороны руками.
— Получилось! — закричал он. — У нас всё получилось!
Где-то там, снаружи, заглушая все прочие голоса, победно гудели гигантские шмели.
