На четвертом этаже дома, одна стена которого была срезана, так что все походило на декорацию, виднелась кровать, зацепившаяся ножкой за пробитый потолок; из этой комнаты высыпались на асфальт, почти к ногам Шейда, фотографии, игрушки, утварь. Бельэтаж, хоть и развороченный внутри, с фасада остался цел и безмятежен, как жизнь в мирное время; его агонизирующих жильцов увезла санитарная машина. На втором этаже, над кроватью, залитой кровью, зазвенел будильник, звон растаял в безутешности серого утра.
Люди из спасательной службы передавали предметы из рук в руки; последний из милисиано передал первой из женщин сверток. Он протягивал сверток, держа за середину, но женщина не перехватила его, а взяла на руки: головка откинулась назад, ребенок был мертв. Женщина оглянулась на цепочку товарок, поискала глазами, заплакала: должно быть, увидела мать. Шейд ушел. Смешиваясь с утренним сырым туманом, улицы заполнял запах гари — беспечальный запах горелого дерева в осенних лесах.
В следующем доме жертв не было: обитатели — мелкие служащие — молча смотрели, как горит их развороченный дом. Шейд пришел сюда в поисках колоритных и трагических сцен, но его ремесло ему претило: колоритность была жалка, и не было ничего трагичнее обыденности, трагичнее этих бесчисленных человеческих судеб, похожих на все прочие, трагичнее этих лиц, на которых скорбь отпечаталась так же явственно, как и бессонница.
— Вы иностранец, сударь? — спросил у Шейда человек, стоявший рядом.
Лицо у него было с тонкими чертами, немолодое, вертикальные морщины интеллигента; безмолвно он показал на дом.
— Я ненавижу войну, — сказал Шейд, дергая свой галстук-бабочку.
— Тогда полюбуйтесь.
И он добавил чуть потише:
— Если это можно назвать войной… Сударь, электроламповый завод, что возле дороги на Алькала, горит… Сан-Карлос и Сан-Херонимо горят… Все дома вокруг французского посольства… Большая часть домов на площади Кортесов, вокруг «Паласа»… Библиотека… — Он говорил, не глядя на Шейда, глядел в небо. — Я тоже ненавижу войну… Но убийство еще страшнее…
— Что угодно, только не война, — сказал упрямо Шейд.
— Даже отдать власть тем, кто таким вот образом использует ту, которой уже располагает? — Он все глядел в небо. — Я тоже не могу принять войну. Но как принять вот это? Так что же делать?..
— Не могу ли я вам помочь? — спросил Шейд.
Его собеседник улыбнулся, показал на дом: в сером свете утра под угрюмым столбом дыма пламя казалось совсем бледным.
— Все мои бумаги, сударь!.. А я биолог…
В сотне метров от них на площади взорвался крупнокалиберный снаряд. Остатки стекол посыпались на землю, и среди осколков ослик на привязи, даже не пытавшийся убежать, зашелся в отчаянном реве под снова начавшимся дождем.
Когда Шейд добрался до дома престарелых, большая часть его обитателей уже вышла из убежища. Пожар был потушен, но следы бомбежки, окружавшие беззащитных и безобидных людей с их старческими недугами и неловкими движениями, были нечеловечески абсурдны.
— Как тут было? — спросил он одного из стариков.
— Ох, сеньор… Бегать нам уже не по годам… Бегать во всю прыть. Особенно если кто на костылях…
Он схватил Шейда за рукав.
— Куда мы идем, сеньор? Вот я был парикмахером. Только для избранной публики. Все эти господа Доверяли мне свой погребальный туалет: бритье, стрижка, все…
Шейду с трудом удавалось его расслышать: грузовики проезжали один за другим, сотрясая стены дома и развалины.
— Народный фронт поместил нас сюда, сеньор, здесь нам было хорошо — все зря!.. Они ведь снова пойдут бомбить, дело ясное… Бомбежкам-то придет конец, понятно, придет конец… Только и мне тоже…
На втором этаже старики из тех, кто покрепче, помогали спасателям в какой-то непонятной Шейду работе. Их было человек двенадцать, они держались степенно, с той степенностью, которая характерна для испанцев в старости. Работали они так, словно их приговорили к молчанию; напрягая слух, поглядывали на небо.
На третьем этаже среди позвякивания санитарных автомашин, разъезжавших по городу, и непрерывного грохота грузовиков, милисиано при исполнении служебных обязанносей пытались силой вытаскивать из-под кроватей стариков, которые спрятались там от бомб и в полубезумии упрямо цеплялись за металлические ножки. Внезапно по улице на всей скорости пронеслось угрожающее позвякиванье санавтотранспорта, завыли сирены воздушной тревоги; старики разжали пальцы, стали пробираться к лестнице, которая вела в убежище; одеяла они накинули на плечи; один тащил на спине кровать, словно панцирь.
Не прошло и десяти секунд, как первый взрыв превратил в порошок осколки стекол, выбитых ночью и валявшихся на столах и под окнами; и, покрывая канонаду, доносившуюся из Университетского городка, городские часы, одни за другими, стали отбивать девять ударов, словно бесстрастный набат, которым весь Мадрид отвечал неприятелю.
— Их видно! — крикнул один из милисиано.
Шейд спустился, высунул нос за дверь дома престарелых, не выпуская изо рта длинной трубки. Широкогрудые, похожие на почтовые немецкие самолеты, на которых он так часто летал, «юнкерсы» вынырнули из-за крыши, выпятив удлиненные носы, черными силуэтами скользнули очень низко под дождевыми облаками, медленно пролетели над улицей, исчезли за другой крышей; за ними промелькнули истребители сопровождения. Зажигалки сыпались куда придется. Они взрывались справа и слева, по несколько штук сразу. Взлетели голуби; над их живой стаей пронеслась, как сама судьба, металлическая стая вернувшихся «юнкерсов». Они сеяли смерть наугад, и это приводило Шейда в ярость. Значит, у республиканцев настолько мало истребителей, что они не могут снять с фронта ни единого самолета? Мимо мчались и мчались грузовики, брезент весь намок: дождь усилился.
— Есть убежище, — сказал кто-то у него за спиной.
Шейд остался стоять под дверью, зная, что от нее никакой защиты. Люди шли, прижимаясь к стенам, стояли по несколько минут в каждом подъезде, снова пускались в путь. Шейд часто бывал на фронте, но никогда не испытывал там чувств, которые испытывал здесь. Война и есть война; но это даже не война. Ему хотелось не столько, чтобы прекратился налет, сколько, чтобы прекратилась бойня. Бомбы все падали, места попадания были непредсказуемы. Шейд думал о том, что увидел: о накрытом столе в доме без стены, о фотографии под разбитым стеклом, висевшей над узким и длинным пятном крови, о дорожном костюме, висевшем над чемоданом — сборы в другой мир, — об ослике, от которого остались лишь копыта, о кровавых полосах, похожих на те, что оставляют затравленные подранки во время охоты, но их оставили на тротуаре и стенах раненые из «Паласа», о пустых носилках в подтеках крови там, где были раны. Сколько крови смоет дождь! Теперь бомбы летели вперемежку со снарядами. После каждого взрыва Шейд ждал грохота сыплющихся черепиц. Несмотря на дождь, запах пожара завладевал улицами. Все так же проезжали грузовики.
— Что это? — спросил Шейд, поддергивая крылышко своей «бабочки».
— Подкрепления на Гвадарраму. «Те» пытаются прорвать фронт в горах…
Глава пятаяПод косым дождем, падавшим широкой завесой, бригада Мануэля двигалась от Сьерра-де-Гвадаррамы среди ландшафта с разоренными колокольнями, напоминавшего ландшафты тысяча девятьсот семнадцатого года. Люди с усилием выволакивали ноги из грязи, медленно спускались вниз по склону. Вечерний горизонт среди бела дня, длинные полосы заброшенных пахотных земель, тянущиеся к низкой долине, которая поднималась к небу, заполненному волокнами облаков, и за которой, словно море за скалой, уходила куда-то в бесконечность Сеговийская равнина. Казалось, земля кончается у этого горизонта; за его чертой мир, который не разглядеть было из-за недосыпанья и дождя, рокотал всеми своими пушками. Позади Мадрид. Люди шли и шли вперед, все с большим трудом выбираясь из грязи, которая становилась все более вязкой. Время от времени среди грохота слышалось шипенье снаряда, который, не взорвавшись, врезался в землю: вжжии…
Командный пункт Мануэля был у самой передовой. К его полку прикомандировали еще несколько, и теперь он возглавлял бригаду. Его правый фланг был в порядке, центр тоже, левый фланг прихрамывал. В последнем бою шестьдесят процентов офицеров и политкомиссаров из бригады Мануэля было ранено. «Сделайте одолжение, оставайтесь на своих местах и не высовывайтесь с пением „Интернационала“», — сказал он им час назад. Контрнаступление шло хорошо, но левый фланг прихрамывал.
На левом фланге не было ни людей из Аранхуэса, ни людей из пятого полка, посланных им в подкрепление, ни группировавшихся вокруг них новичков-добровольцев; все они сражались в центре и на правом фланге. На левом были роты, прибывшие из района Валенсии и именовавшие себя анархистскими, хотя до мятежа эти люди никогда не примыкали к синдикалистам. С позавчерашнего дня на левом фланге бригады не было ни одного старослужащего сержанта: кто-то убит, остальные в госпитале.
