– Другое дело! – громыхнула трубка. – Значит, записывай! В ресторан мы пойдем, вот чего мы с матерью надумали. Из таких, загогулистых. Надобно невестку уважить, да и показать ей, что и мы не лыком шиты. Она уж у тебя непростая небось? То-то же. Мы уж и столик заказали. На эту субботу в «Джонке».
«Предки», – выдохнул Ин Юнчен, облизывая сухие губы. «Джонка» – плавучий трехъярусный ресторан – славилась на весь Тайвань своей кухней и конечно же ценами. Янмэй, пожалуй, стребует с него за такое испытание, как посещение самого дорогого заведения в городе, голову Пикселя на золотом блюде. В такие места порой не пускают даже за деньги – ну как он убедит вспыльчивую Ласточку нацепить на себя платье и размалевать лицо в салоне, как там у девиц принято?
Если почтенные родители хотели еще больше усложнить ему жизнь, у них это отлично получилось.
– Ну? – с гордостью спросил отец. – Чего скажешь?
Ин Юнчен помолчал.
– Фейерверк просто, – наконец сглотнув, сипло соврал он. – Здорово вы придумали.
– Хо-хо-хо, – сказала трубка и замолкла, оставив его наедине с головной болью и пустыми бутылками.
Кан Сяолун
Где-то он видел этого человека – профессорский племянник был уверен в этом. Память на лица у него была великолепной: раз повстречав кого-то, Кан Сяолун уж никогда не забывал… ничего. Гримасы и улыбки, взгляды, манеры, привычка держать себя – словно чешуйки, все его воспоминания собирались в гремучую, темную силу, что только и ждала своего часа, чтобы послужить хозяину. Ему редко требовалась помощь компьютеров, чужих слов и неумных статей: его мозг с одинаковой эффективностью хранил и несколько редакций Книги Перемен, и свежие новости о перестановках в правительстве, и названия блюд, которые всегда предпочитал заказывать в любимом ресторане его дядюшка.
Ученый слегка нахмурился.
Да. Мальчишка, который с такой непринужденной фамильярностью разговаривал с внучкой Тьян Ню, был ему знаком. Не лично – но в неостановимом, бурном потоке новостей и событий не раз и не два натыкался он на это самодовольное лицо, развязную улыбку, полные самомнения глаза. Надо было только вспомнить… отобрать из тысяч других чешуек нужную.
Племянник профессора Кана поднес ладонь к губам. В его лаборатории было темно: когда ночь упала на Тайбэй, он остался сидеть в кресле, не поднялся, чтобы зажечь лампу. Кан Сяолун любил темноту, любил неподвижность – минуты перетекали в часы, и иногда мужчине казалось, что он слышит тихое, приглушенное шипение песчинок, что неумолимо ссыпаются в чернильную бездну времени. Зачем движение, к чему свет? В сумеречной зыби куда приятнее думать… и охотиться.
В небольшой клетке на лабораторном столе заскреблись, запищали мышата: хорошо вышколенные работники музея, как и обычно, привезли посылку из зоомагазина и оставили ее на привычном месте.
Кан Сяолун поднялся, с некоторым холодным удовольствием отметив, как безоговорочно подчиняется ему собственное тело, взял клетку и подошел к утопленному в стене большому террариуму. Там, за толстым стеклом, на древесных ветках в окружении лиан спал, свернувшись в кольца, королевский змей – трехцветный, бело-черно-красный, грозный в своей яркой красоте. Смутное зеленое свечение от террариумных ламп пятном ложилось на пол. Каким-то странным образом оно делало тьму, в которую погрузилась лаборатория, еще более густой, непроницаемой и одинокой.
Вытащив из клетки мышонка, племянник профессора приоткрыл заслонку террариума. Змей плавно перетек с камня на деревянную ветку – почти полтора метра гибкой, смертельной силы. Маленькие неподвижные глаза его поблескивали.
– Я уже видел этого человека, Хан, – сказал Кан Сяолун своему питомцу, и аспид в стеклянном ящике высунул черный раздвоенный язык, засвистел, зашипел. – Не ученый. Не политик. Не певец. Не художник.
Змей поднял плоскую треугольную голову, и мужчина разжал пальцы. Истошно пищащий мышонок упал в террариум, заметался, слепо тыкаясь по сторонам, – и в этот самый момент распрямилась сжатая пружина. Одним ударом королевский змей накрыл свою добычу, сомкнул челюсти, забился, свиваясь в восьмерки, ударяя мышонка о камни и гравий. Испуганный писк взвился, на мгновение разбил плотную тишину и резко затих. Едва слышно хрустнули тонкие косточки.
И Кан Сяолун вспомнил.
– Ин Юнчен, – произнес он медленно. – Да. Так. Программные разработки. Интернет-технологии. …В рейтинге самых влиятельных людей Азии. Ежегодный капитал…
Информация мелькала перед его внутренним взором – будто переворачивались страницы невидимой книги. Сведения о родственниках и связях, упоминания в прессе, скандалы и сплетни складывались в схемы и тасовались, словно карты.
– Хан, – спустя несколько мгновений произнес Кан Сяолун, и змей, будто услышав его, судорожно глотнул. Из пасти пресмыкающегося торчал тонкий, конвульсивно дергающийся розовый хвост.
– Выскочка, – уронил в пустоту свое презрение ученый. – Ни рода, ни крови, ни истории. Ничто, мнящее себя чем-то.
Змей, покончив со своим ужином, зашуршал, скользя между лианами и камнями. Текучей поблескивающей лентой он проскользнул по теням, обвился вокруг древесного ствола – и замер.
– Но сильный, Хан, – сказал Кан Сяолун и приблизил лицо к террариумному стеклу, – жрет слабого, а умный – сильного.
Империя Цинь, 207 г. до н. э.
Татьяна
В повозке, стоящей на вершине холма, было очень шумно и нервно.
– Госпожа, госпожа, услышьте же голоса своих смиренных слуг! – выли сбившиеся в кучу девчонки, заламывая в отчаянии руки и обливаясь слезами. – Спрячьтесь!
– Умоляем!
– Задерните штору!
– А вдруг стрела долетит?
Время от времени самая смелая пыталась подползти к небесной деве и оттащить ее в безопасный угол от окошечка за ноги. И закономерно получала пинок. Тогда вой возобновлялся с новой силой.
– Нас казнят! Видят Небеса, нас всех казнят! Госпожа, нижайше просим!
Но Таня их не слышала и не собиралась слушать. Она высунулась из повозки наружу и смотрела на битву, что кипела в долине.
Папа отдал бы полжизни, чтобы увидеть нечто подобное своими глазами! Что такое сражение в летописи? Несколько жалких строчек. «Они бились весь день, и каждый чуский воин дрался за десятерых», – и все. И непривычное, а иногда смешное название города, который сжег великий полководец. Сухие факты, безликие перечисления захваченных селений, экзотические имена. Так скучно, право слово. Только папочкины комментарии и оживляли кропотливую работу. Его фантазией была раскрашена вся эта история для Татьяны, его азартом питался интерес юной гимназистки. А еще – письмами из далекого Китая, прилетающими от загадочного господина Кана, точно сказочные птицы-фениксы. Ах, если бы не эти письма, если бы не уверенность в том, что там, в далекой стране двух осиротевших девушек ждет настоящий друг! Они с Люсенькой жили бы сейчас в Париже, а может быть, уже и за океан перебрались. К ее хваленым усатым американцам поближе…
На деле-то все оказалось иначе. Настолько грандиозно и одновременно буднично, как оно, должно быть, всегда и происходит во время столь нелюбимых китайцами великих перемен.
Просто одним погожим утром чуский лагерь проснулся под адскую какофонию звуков барабанов, гонгов и флейт. Ржали лошади, командиры строили свои отряды, ревели тягловые быки, и все вокруг, кроме, разумеется, Тани, были в курсе и точно знали, что надо делать. Даже ее служанки, не говоря уж о солдатах. Девчонки быстро и слаженно собрали вещи, уложили их на телеги. Растерянную госпожу усадили в эдакую коробку на двух колесах, влекомую двумя лошадьми. И чуское войско неудержимо двинулось вперед.
Так, наверное, выглядело Великое переселение народов или монгольское нашествие. Столбы пыли до неба, нескончаемый поток гомонящих людей и животных, лязганье и срежет металла, лес из копий, бунчуков и знамен. Татьяна одновременно чувствовала себя и крошечной щепкой, подхваченной бурными водами реки, и частичкой чего-то огромного, необоримого.
«Видно, судьба у меня такая. Всегда и везде попадать под колесо истории», – размышляла Татьяна Орловская, разглядывая сквозь узорную решетку ставенки проносящихся мимо всадников. Где-то впереди, как полагается главнокомандующему, ехал верхом на любимце Сером генерал Сян Юн. В кольчуге, чешуйчатых доспехах и снежно-белом плаще. Его высокую, сверкающую драгоценными камнями заколку-гуань Таня время от времени замечала неподалеку от своей повозки.
А затем вся эта орда пересекла реку, и казалось, что вода расступилась перед людским потоком, как когда-то волны Чермного моря по воле Божьей – перед народом Моисея. И как только последний чусец выбрался на берег, Сян Юн приказал утопить все лодки, сжечь паромы и разбить котлы для пищи. Воинам же было разрешено взять с собой продовольствия всего на три дня, чтобы те и думать забыли об отступлении.
