Сэру Питеру захотелось поскорее изорвать письмо на множество мелких кусочков и бросить их в жарко горящий в столовой камин. Он хорошо запомнил написавшую его женщину, с которой ему довелось несколько раз потанцевать. Она показалась ему довольно миловидной, и в ее внешности было что-то располагающее к себе. Кроме того, она отличалась остроумием и, как решил сэр Уэлби, немалым умом. Однако теперь она, наверное, находилась не в себе, если столь серьезно отнеслась к его легкому флирту, предположив, что он намерен продолжать отношения, которых, по существу, между ними даже не возникало!
Если она на самом деле столь умна, как он предполагал, ему следовало убедить ее, что он даже не помышлял о подобных намерениях.
Но что, если она просто в открытую заявила о собственных чувствах в такой неподходящий момент? Тогда об этом вообще не следует упоминать – никому. Пусть все уляжется само собой. Впредь он станет вести себя более осторожно. В красивых женщинах, когда они достигают определенного возраста, просыпается дьявол…
* * *
Достопочтенный Джон Бленкинсоп, прочитав письмо, не поверил собственным глазам. Он торопливо сложил его и собрался вновь спрятать в конверт, когда вошедшая в комнату жена, не получившая в это утро никакой почты, нарушила ход его мыслей. Она собиралась обсудить с мужем одну новость, о которой услышала еще вчерашним вечером. Однако Бленкинсоп вернулся из клуба уже после того, как его супруга легла спать, и это обстоятельство помешало ей поделиться с ним известием.
– Тебе известно, Джон, какой ужасный случай произошел на днях на Норт-Одли-стрит? – Женщина чуть наклонилась, чтобы взять со стола намазанный повидлом поджаренный хлеб. – Бедная Друзилла Уайндхэм, это столь прелестное создание, подверглась нападению в кебе. Ты можешь представить себе более ужасную гнусность? Она обратилась за помощью к какому-то мужчине, и тот, весьма заурядный человек во всех отношениях, воспринял обычное проявление вежливости как знак особого расположения к его персоне и попытался силой навязать ей собственное внимание!.. Джон, ты слушаешь меня или нет?
– Силой навязать внимание? – рассеянно повторил муж. – Ты хочешь сказать, он попробовал ее поцеловать?
– Да, наверное, так, – согласилась жена. – Он оказался столь настойчив, что даже разорвал у нее на груди платье. Эта бедняжка, должно быть, пережила настоящий кошмар. Ей удалось вырваться, только выбросившись из кеба, причем на ходу, обрати внимание! Она упала прямо на мостовую. Я до сих пор не пойму, как она не разбилась.
Письмо буквально жгло руку достопочтенному Бленкинсопу.
– Я бы не стал придавать этому чрезмерное значение, дорогая… – начал было он.
– Что?! – ошеломленно воскликнула его супруга. – Как ты можешь такое заявлять? Как понимать твои слова? Этот человек совершил непростительный поступок!
– Возможно, дорогая, но у некоторых женщин воображение иногда доходит…
– Воображение? – Возмущенная женщина не верила собственным ушам. – Он дал волю рукам, Джон! Изорвал на ней платье! Как она может такое вообразить?!
– Ну… может, он только прикоснулся к ней, когда кеб качнулся на ходу, и все это… – Мужчина вспомнил, как сам прикасался к Друзилле и какие нелепые выводы сделала она после этого. Его симпатии целиком оставались на стороне того парня, о котором говорила жена, кем бы он ни был. Бленкинсоп покрылся холодным потом, представив, как легко он сам мог оказаться на его месте. – Она, скорее всего, истеричка, дорогая, – добавил Джон. – Мне не хочется тебя огорчать, но я бы на твоем месте не поверил ни единому ее слову. Незамужние женщины старше тридцати лет, и все прочее… Она слишком предается мечтам, или у нее чрезмерно горячая натура. Такое иногда случается. Она приняла обычную любезность за нечто большее. Все очень просто.
На лбу миссис Бленкинсоп обозначилась морщина.
– Ты действительно так считаешь, Джон? – спросила она. – Я с трудом этому верю.
– Еще бы, дорогая. – Мужчина заставил себя улыбнуться, хотя улыбка получилась весьма неестественной. – Ведь ты женщина, к тому же замужняя, у тебя есть семья и все остальное, что с этим связано. Тебе никогда не придет в голову выдумывать подобные вещи. Однако не всем женщинам повезло так, как тебе, и ты должна ценить это, Мария. Один мой хороший знакомый, чье имя я не стану называть, чтобы не ставить его в неловкое положение, однажды пережил подобное приключение с такой вот молодой особой, и он, смею тебя уверить, был чист аки агнец. Но она, в пылу… собственного воображения, истолковала его поведение абсолютно превратно, обвинив его в… в общем, тебе незачем слушать такие слова.
– Боже мой! – Теперь жена Джона казалась совершенно ошеломленной. – Я бы ни за что на свете не подумала…
– Это делает тебе честь. – Поднявшись, Бленкинсоп вышел из-за стола. – Однако я прошу тебя оставить эту тему и ни в коем случае не обсуждать ее с кем бы то ни было. Ты должна простить меня, дорогая. Пожалуйста, больше не давай мне повода тебя беспокоить. – С этими словами он подошел к камину и, бросив письмо в огонь, довольно долго стоял рядом, с несказанным облегчением наблюдая, как языки пламени пожирают злосчастную бумагу. Теперь ему не придется упоминать о ней в разговорах.
Глава 9
Спустя четыре дня в Центральном уголовном суде в Олд-Бейли началось слушание дела Кейлеба Стоуна. Обвинение представлял Оливер Рэтбоун, а защиту – Эбенезер Гуд, опытный и грамотный адвокат, состоявший в Королевском обществе юристов. Он согласился участвовать в этом процессе не ради гонорара, которого ему, возможно, вообще не придется получить, а из-за крайней сложности дела и, может быть, отчасти ради удовлетворения своей профессиональной гордости. Рэтбоун был с ним немного знаком: им уже приходилось выступать в качестве противников. Гуд, мужчина старше сорока лет, высокий и довольно неуклюжий, отличался весьма неординарной внешностью, в первую очередь благодаря светлым серо-голубым глазам, которые у него были чуть навыкате, и широкой, располагающей к себе улыбке. Его знали как энергичного человека с крайне эксцентричным чувством юмора. Кроме того, он необыкновенно любил кошек.
Процесс собрал не столь много зрителей, как если бы на месте обвиняемого оказался кто-нибудь из представителей высшего общества или жертвой стал более примечательный человек, чем Энгус Стоунфилд. В деле начисто отсутствовали даже намеки на какой-либо скандал, связанный с женщиной, или на материальную заинтересованность. Поскольку труп так и не удалось обнаружить, факт совершения убийства представлялся довольно проблематичным. Те, кто все-таки решил прийти в зал судебных заседаний, рассчитывали стать свидетелями словесной дуэли между Рэтбоуном и Гудом, которые будут оспаривать этот вопрос. Эти люди знали толк в тонкостях разбирательства подобных дел.
День выдался ясным и ветреным. Пробивающийся сквозь оконные стекла солнечный свет падал узкими, подернувшимися дымкой лучами на деревянные панели на стенах, на пол и на затейливые резные украшения судейского кресла. Присяжные уже успели занять места – двенадцать тщательно подобранных мужчин, отличавшихся честностью, добропорядочностью и, конечно, обладающих соответствующим имущественным положением.
Оливер пригласил первую свидетельницу – Женевьеву Стоунфилд. Когда она прошла через зал и поднялась на свидетельскую трибуну, среди зрителей, заранее предвкушавших то, что им сейчас предстоит услышать, возникло едва заметное оживление. Последовав совету Рэтбоуна, она не стала надевать черное, а выбрала костюм темно-серых и синих тонов, весьма скромный и неброский, который в то же время очень ей шел. Миссис Стоунфилд выглядела усталой и изможденной, однако стоило ей повернуться лицом к залу, как находящиеся в нем люди, увидев, что его выражение свидетельствует не только о гневе, но и о незаурядном уме, прониклись к ней неожиданным интересом. У одного из мужчин вырвался удивленный вздох, а какая-то женщина досадливо цокнула языком.
Обвинитель улыбнулся. Женевьева Стоунфилд просто не могла произвести иного впечатления. Ее появление вызвало всплеск самых противоречивых чувств, возможно, даже зависть у присутствующих в зале женщин. В ее облике ощущалось что-то необычное, свойственное только ей одной. И Оливеру следовало использовать эту ее особенность с величайшей осторожностью. То, что в присяжные избирались исключительно мужчины, показалось ему сейчас весьма благоприятным обстоятельством.
Женевьеву привели к присяге, и она назвала свое имя и сообщила адрес, сохраняя чинный вид и глядя только на Рэтбоуна, словно, кроме него, в зале больше никого не находилось. Женщина ни разу не отвела глаз в сторону судьи или присяжных, не посмотрела даже на секретаря, подавшего ей Библию.
Поднявшись со своего места, обвинитель направился к свидетельской трибуне, однако остановился, не доходя до нее – с таким расчетом, чтобы ему не приходилось смотреть на Женевьеву, вытянув шею. Наконец он заговорил ровным голосом:
